Игорь Бурдонов

ДЕРЕВЕНСКИЕ

ИНОПЛАНЕТЯНЕ

Опубликовано в сборнике "Московский дом" Проза №1 "Мерцающие инопланетанцы".

1. Инопланетарь Василий

Инопланетарь: Аптека-аптекарь, пушка-пушкарь, врата-вратарь.

Инопланетарь Василий всю жизнь прожил в деревне Нижние Голенищи. Это если не считать того давнего случая, когда его хотели призвать на военную службу. Только доехали до соседней деревни Верхние Голенищи, как Василий заболел, и пришлось вызывать местного доктора. Доктор смотрел и так и сяк, чего-то слушал, куда-то стучал, ничего не понял в состоянии Васиного инопланетарного организма, и решил отвезти его в райцентр на обследование. Не успели проехать и двух километров, как Василию стало совсем плохо. Его била лихорадка, у него был жар, озноб и весь он покрылся зелёными пятнами. Он успел три раза прохрипеть «Везите меня скорей обратно!» и потерял сознание. Делать нечего, повезли обратно, и, действительно, как только вернулись в Нижние Голенищи, Василий ожил, а около своего дома стал совершенно здоровым. Сомневаясь, не симулирует ли Вася своё заболевание, чтобы от армии откосить, доктор решил провести ещё один опыт. И опять: как отъехали от Нижних Голенищ, так Василию заплохело. Симптомы не вызывали сомнения: температуру за сорок и зелёные пятна вряд ли можно симулировать. Для верности провели ещё два эксперимента и установили научный факт: Василий может жить только в деревне Нижние Голенищи и её окрестностях, образующих почти правильный круг с центром около печки в Васином доме и радиусом семь километров. За пределами этого круга все жизненные функции Васиного организма расстраиваются, чем дальше, тем больше, и так, по всей видимости, вплоть до летального исхода, до которого, правда, доктор побоялся экспериментировать. Этот научный факт подтвердила и специальная комиссия из области. Ещё приезжал журналист из местной газеты, брал интервью у доктора, беседовал с Василием и напечатал статью под названием «Нижне-Голенищевский феномен». Какое-то время Василий был почти знаменит, по, поскольку никаких других необычных явлений с ним не случалось, а сам Василий ничем другим не отличался от прочих деревенских жителей, интерес к его персоне быстро пропал, и жизнь его вернулась к прежнему малозаметному течению. От армии Василия освободили, хотели было назначить ему какую-нибудь местную обязанность, похожую на военную, но, ничего не придумав, оставили всё как было.

После того случая Василий уже не скрывал своего инопланетарского происхождения, но всё же стеснялся его. Впрочем, для местных жителей, которые хотя и могли, в отличие от Василия, выезжать за пределы Нижних Голенищ, но делали это редко, ненадолго и без всякого удовольствия, для местных жителей были равноудалены и малоинтересны, что другие планеты, что другие страны, что другие города. Во всех анкетах Василий указывал Нижние Голенищи как место своего рождения, так и в паспорте у него записано. Только после моих настойчивых расспросов Василий как-то раз признался, что родился он всё же на другой планете, в Нижних Голенищах оказался совсем ещё маленьким, но всё же кое-что помнит из своего раннего, инопланетарского детства, правда смутно. Собственно, помнил Василий только один эпизод, как он лежит в круглой зелёной мохнатой ванне, плещется ярко-жёлтая вода, моросит зелёный дождь, и чьи-то ласковые щупальца держат на плаву его голову. Это была моя мама, говорит Василий с некоторым сомнением в голосе. А как же щупальца, осторожно спрашиваю я. Василий пожимает плечами: она ведь женщина, а я мужик, зачем мне щупальца, наверное у инопланетарских мужиков щупалец не бывает.

Мы беседовали долгими зимними вечерами, сидя в жарко натопленной Васиной избе, поглядывая в огонь русской печи и медленно потягивая зелёный самогон. Этот самогон Василий делал из папоротника с добавлением ещё каких-то кореньев и травок, напиток был не очень крепкий, тягучий и солоноватый на вкус. От него шло приятное тепло по телу, голова не туманилась, а как бы даже наоборот разъяснялась, и ещё почему-то обострялось зрение так, что можно было разглядеть каждую волосинку, дрожащую на тельце мухи, лениво ползущей по потолочной доске. Папоротник нужно собирать по левому берегу Красненького болота, объяснял Василий. Кто берёт с правого берега, у того самогон получается, конечно, покрепче, но не такой финтистый. Какой? – спрашиваю я. Инопланетарское слово вырвалось, извиняется Василий и в смущении чешет себе плечо, не знаю точно, что оно значит, но что-то приятное. Я делаю ещё один маленький глоток и признаю: очень даже финтисто.

Мы молчим и слушаем, как в окно скребётся снег. Зима в Нижних Голенищах очень снежная. Бывает, в соседних Верхних Голенищах снег не прикрывает даже траву на лугах, а Нижние Голенищи засыпаны сугробами по самые крыши. Люди здесь не расчищают снег, а роют в нём ходы и тоннели, прибивая лопатой снег на стенах, на полу и на потолке, а потом поливая его водой. Получаются ледяные крытые улицы, переулки и площади. Так под снегом и живут зимой. Чтобы не скользить, на валенки крепят железные решётчатые галоши с шипами, в них и ходят. Только ребятишки с визгом и смехом катятся по ледяным улицам на попе, а чтобы штаны не протирались, мамаши пришивают на них куски толстой свиной кожи. С весенними дождями снег быстро тает, но вдоль улиц ещё долго остаются ледяные трубы, сверкающие под весенним солнцем. Только ближе к лету они рушатся с грохотом и звоном. Это называется «весенний ледокол».

Летом мы сидим с Василием на широком крыльце и смотрим, как идёт дождь. С крыши льются тонкие зелёные струйки воды и собираются на земле в изумрудные лужицы. Это дождь смывает с крыши Васиной избы зелёную краску. В сенях стоит огромная бочка с этой краской, и Василий каждые две-три недели подкрашивает крышу. Я говорю ему: есть ведь несмываемая краска, на несколько лет хватит. А он отвечает: тогда струйки зелёными не будут. Мы пьём чай, обычный, в магазине купленный, и я спрашиваю Василия, отчего он не женился, детей не завёл. Ты, говорю я, уже ведь в таком возрасте, что и внуков мог бы иметь. Василий смущается, плечо чешет, потом говорит: да нет, есть у меня жена вообще-то, только она в городе живёт, ей здешний климат не годится, а мне, сам знаешь, из Нижних Голенищ уезжать нельзя. Она ко мне приезжала раньше, и дети приезжали, вот только в этом году ещё ни разу не были, забот у них там, в городе, много было: ремонт затеяли, младшая дочка в школу пошла. А старший сын недавно женился, так что и внуки, наверное, скоро будут. Тут уже я смущаюсь, не знал, говорю, вроде как житьё твоё мне холостяцким показалось. А как они, спрашиваю, дети-то, инопланетари они или люди? Василий пьёт чай и долго не отвечает. Я уж было подумал, что обидел его ненароком, но тут Василий говорит: я и сам толком не знаю. Сам посуди: я ведь совсем ребёнком в Нижние Голенищи попал, воспитания и образования инопланетарского не получил, поэтому не знаю, чем мы, инопланетари, от людей отличаемся. Может быть, и ничем не отличаемся, может быть, это только моя такая персональная особенность, что из Нижних Голенищ не могу уехать, а другие инопланетари где угодно жить могут. Вот ведь как-то я попал же сюда, значит меня привезли. Хотя я не помню, кто это был, сколько их было, куда делись, может быть, им тоже заплохело, и они на инопланету вернулись. А может и не было никого, роботы космическим кораблём управляли. А почему меня здесь оставили, кто знает? Забыли, или несчастье какое случилось, или это эксперимент такой научный космического масштаба, кто знает? Я вот думаю иногда: а вдруг за мной вернутся, начнут спрашивать, как я, да что я сделал? А что я сделал, ничего ведь не сделал, живу тут, в Нижних Голенищах, и все дела. Вдруг из-за меня ихний эксперимент не удался, не оправдал я надежды инопланетарские. Василий закуривает сигарету и долго молча дымит, вглядываясь в даль, куда-то туда, за широкие луга, за речку Палинку, за дальний Шурочкин лес, за скользящие над ним плоские серые облака, несущие новый дождь.

Как зимой снег, так летом в Нижних Голенищах всё время идёт дождь. Бывают дожди затяжные, бывает дождик грибной – с солнцем, бывают и грозы, обычно, с шаровыми молниями необычного зелёного цвета. Местные жители уже привыкли, а приезжие, как Васина жена, от такого климата болеть начинают. Осень, наоборот, стоит сухая, тёплая и тихая. Только сонные мухи чуть слышно жужжат на лету, будто листья шелестят. Эти мухи белого цвета, размером со сливовую косточку и спят на лету. Когда втыкаются в препятствие, падают замертво. Откуда берутся неизвестно, но летают всю осень, до первого снега. Мы сидим с Василием у открытого окна в тяжёлых дубовых креслах и пьём осеннее пиво, которое в Нижних Голенищах варят из сосновых шишек. Но не из всяких, а только тех, что сыпятся в маленьком сосновом бору, который вырос на острове посреди речки Палинка. У тех сосен иголки очень мягкие и очень светлые, какие бывают у молодых сосёнок в начале лета, а у этих сосен такие иголки круглый год. Это пиво «с дымком», чуть-чуть горчит и цвет у него с зеленоватым отливом, но в остальном оно похоже на самое обычное пиво. Сонные мухи время от времени влетают в окно, перелетают комнату, втыкаются в печку и падают на железный противень.

Я закуриваю сигарету и говорю: ладно, Василий, вот что я хочу тебе сказать. Ты был прав насчёт космического эксперимента. И насчёт щупалец ты тоже правильно догадался: у инопланетарских мужиков щупалец не бывает. У тебя их нет, и у меня нет. Василий тоже закуривает сигарету и говорит: ага, значит, и ты инопланетарь, я мог бы и догадаться. Это как же, интересно, ты догадался бы? А вот потому, что ты всё меня расспрашиваешь, что, да как, будто отчёт хочешь получить о ходе эксперимента. Да я уже получил отчёт. Тут ведь вот какое дело, Вася, говорю я доверительно. Эксперимент этот никто нарочно проводить не хотел, так уж случилось. Ты, когда родился, был вроде как все инопланетарские младенцы, а потом, когда тебе годик по нашему, инопланетарскому времени исполнилось, вдруг заболел. Ну, у нас, на инопланете, врачи очень хорошие, они все учёные и быстро определили причину твоей болезни. А болезнь твоя такая, что ты можешь жить только в Нижних Голенищах и окрестностях с радиусом в семь километров. Никакой другой болезни у тебя нет. А от этой болезни лекарства не было. Поэтому пришлось нам тебя через весь космос везти сюда, в Нижние Голенищи. А здесь ведь для нас, остальных инопланетарей климат очень вредный, можно сказать, смертельный, как для твоей жены, хотя она и не инопланетарша, а самый обычный человек.

Так, сказал Василий и стряхнул со стола сонную муху, ударившую его в лоб. Может ещё пивка подлить? Можно, отвечаю. Вася подливает мне и себе пива и спрашивает: ну, а ты-то как тут оказался? Почему прилетел? И вот ведь: ты у меня уже почти год гостишь, а всё не заболел. Нашли что ли лекарство инопланетарские врачи? Нашли, говорю, Вася, долго искали и вот только год назад и нашли. И вот теперь ты сам решай: вернуться хочешь на инопланету, родину твою настоящую, или тут останешься, в Нижних Голенищах, где ты всю жизнь, можно сказать, прожил. Василий медленно тянет своё пиво с дымком и зеленоватым отливом и размышляет. Я тоже глотнул пивка и продолжил: а чтобы ты, Вася, не сомневался и не испытывал лишних иллюзий, я тебе сразу честно скажу: другого выбора у тебя нет. Мало того, что наша инопланета находится очень далеко от Нижних Голенищ, это ещё полбеды, это ещё не препятствие для нашей науки и космической техники. Вся беда в том заключается, что нынешнее расположение галактик вплотную подошло к тому рубежу, за которым сообщение между инопланетой и Нижними Голенищами на долгое время станет невозможно по физическим законам вселенной. Поэтому не удастся тебе прилететь на инопланету, погостить там и вернуться в Нижние Голенищи. Так что выбирай, где тебе проводить остаток твоей жизни: здесь, в Нижних Голенищах, или там, на нашей инопланете. И времени на раздумья у тебя мало: через три дня рубеж будет достигнут, и мне нужно до того вернуться: с тобой или уж без тебя. А как же жена моя и дети, спрашивает Василий. Это не проблема, говорю я, если они хотят, могут с тобой полететь. Наше научное лекарство и на людей распространяется: смогут они на нашей инопланете жить, ну, разве только пигментация кожи чуть-чуть изменится – немного зеленоватый отлив будет.

В окно влетели ещё две сонные мухи, покружились по комнате, налетели друг на друга и упали замертво. Из окна повеяло теплом: это вечернее солнце просвечивало сквозь нагретую листву. Над речкой Палинкой мерцал воздух. Под окнами прошла по улице корова с телёнком, её гнал домой деревенский мальчик. Увидя нас в окне, он поздоровался и побежал дальше. Василий разлил остатки пива и почесал плечо. Я вот хотел спросить, говорит он: почему ты сразу-то мне всё не рассказал? Зачем почти целый год ждал? Вон сколько времени прошло, пока ты тут у меня жил, в Нижних Голенищах, зимой в снегу ходы делали и водой их поливали, самогон у печки попивали, весной на Красненькое болото ходили, и на речку Палинку, летом на дождь смотрели, как зелёные струйки с крыши текут, да вот уже и почти вся осень прошла, скоро сонные мухи закончатся, а ты всё молчал.

Я долго тянул своё пиво с дымком и зеленоватым отливом. Из окна поплыл ночной холодец, в небе звёзды и галактики засветились, пока ещё слабенькие. Запоздалый трактор протарахтел по улице и заглох где-то в её конце. Мышь прошуршала опавшими листьями под старой берёзой. Василий дремал, сидя в своём дубовом кресле, так и не сказав ничего о своём выборе и не дождавшись от меня ответа на свой вопрос. А я ещё одну сигарету закурил и подумал, что от этой вредной привычки, не принятой среди нас, инопланетарей, на нашей инопланете, надо бы всё же отказаться. Потом когда-нибудь.

2. Инопланетак Шурочка

Инопланетак: Рыба-рыбак, ведьма-ведьмак, дура-дурак.

Речка Палинка, пробираясь меж широких холмов, поросших луговой клубникой, разделяет Нижние и Верхние Голенищи, кружит по лугам, постепенно подбирается к Шурочкиному лесу, но едва проникнув под его полог, впадает в Елипсовое озеро. На другом берегу озера, у самой кромки воды стоит старый дом. Там живёт инопланетак Шурочка. Точно неизвестно, кто в честь кого прозывается: Шурочка в честь леса или лес в честь Шурочки. Жители Верхних Голенищ полагают, что лес старый, рос здесь с незапамятных времён, а потому имя его древнее и никак не может происходить от ныне живущего человека, даже если он инопланетак, а не человек. Скорее уж «Шурочка» – не имя, а прозвище того, кто поселился на берегу Елипсового озера в Шурочкином лесу. В Нижних Голенищах, напротив, бытует версия, что, поскольку Шурочка инопланетак, и неизвестно, как долго живут инопланетаки, и сколько лет самому Шурочке, а даже самые ветхие не помершие старики припоминают, что ещё во времена их детства жил Шурочка на берегу Елипсового озера в Шурочкином лесу, то это лес стали называть в честь Шурочки. Верхнеголенищевцы сомневаются, что старики эти помнят того самого Шурочку, что сейчас живёт, а скорее всего помнят отца Шурочки или деда, которого, как это часто бывает, тоже звали Шурочка. Нижнеголенищевцы в ответ лишь усмехаются и резонно замечают, что тогда тем более лес назван в честь Шурочки, пусть не одного сегодняшнего, а всего ихнего, Шурочкиного, рода. Так они спорят между собой, но не особо рьяно, до драки дело не доходит, а больше от делать нечего или чтоб разговор поддержать, когда пьют пиво с дымком и зеленоватым отливом и хрустят Шурочкиной копчёной рыбой.

Рыбу эту Шурочка ловит в Елипсовом озере и коптит по своему особому, никому непонятному рецепту. Рыба получается одновременно и мягкая, как свежеиспечёный хлеб, и хрустящая, как сухарики. Шурочка ловит только на удочку, с берега или с лодки, никаких сетей или бредней не признаёт. Конечно, сетью можно больше поймать, говорит он, только это будет глупая рыба, без мозгов, потому и в сеть идёт. Хорошая рыба требует индивидуального подхода и ручной работы. С ней и поговорить можно, вы думаете, только люди между собой имеют общение, а оно, наверное, всем существам живым для продолжения жизни требуется, а уж рыбам в первую очередь, потому как вода всякие токи, и звуки, и волны лучше передаёт, чем воздух. И тут уж кто кого переговорит, кто умнее окажется или хитрее. А бывает такая мудрая рыба попадётся, что никак её поймать невозможно, потому как совестно становится за свою несмышлёность, сматываешь удочки и домой возвращаешься или, если на лодке, в другое место отплываешь, где плавают рыбы попроще.

Почему умная рыба вкуснее глупой, Шурочка не объясняет, считая это само собой разумеющимся. Но я от него не отставал с расспросами, потому как не люблю, когда в деле остаются какие-то неточности, и не все сопутствующие обстоятельства прояснены до конца и определено их фактическое место в общей картине. На моей родной инопланете, признаётся Шурочка, все рыбы: птицы – рыбы, животные – рыбы, и мы, инопланетаки, – тоже рыбы. Даже водоросли – и те рыбы, только примитивные. И всё у нас организовано иерархически, каждый свою ступеньку лестницы занимает. Чем выше ступенька, тем умнее её обитатели, а на самом верху мы, инопланетаки, располагаемся как высшие разумные существа, вроде вас, людей. Но это ещё и пищевая лестница: каждый ест то, что на ступеньку ниже находится. Только нас, инопланетаков, никто не ест, потому что мы на самом верху, и водоросли, что в самом низу, никого не едят, да и как им есть-то – у них и рта-то нет. И главное, через ступеньку нельзя перепрыгивать: понос будет, вплоть до летального исхода. Поэтому мы, инопланетаки, едим самую умную рыбу на всей инопланете, не считая, конечно, нас самих. Но самих себя у нас никто не ест: на то есть моральный запрет, заложенный в самих рыбьих генах, и обойти его никак нельзя.

А что же в Елипсовом озере, спрашиваю я, рыба умная по вашим, инопланетакским, стандартам? Разная попадается, Шурочка шмыгает носом и начинает проверять свои поплавки. Мы сидим в лодке, которая медленно дрейфует по Елипсовому озеру, не приближаясь ни к одному из берегов. Будто по кругу ходит, а точнее – по эллипсу, потому что такую форму имеет озеро, за что и прозывается Елипсовым. Вечереет. Тени Шурочкиного леса удлиняются, доставая уже до середины озера. Вода краснеет от заходящего солнца. Облака на светлом ещё небе скапливаются в той стороне, где солнце опускается меж широких холмов, и журчит невидимая отсюда речка Палинка. А поточнее, настаиваю я. Шурочка внезапно дёргает удилище, и вот уже по воздуху летит и сверкает серебром рыбёшка, и падает прямо в ведро на дне лодки. Движения Шурочки выверены и точны, он прирождённый рыбак, точнее, инопланетак. У меня, говорит Шурочка, в доме телевизор есть, поэтому я знаю, какая рыба у вас в других озёрах, в реках, и морях водится. Только скажу тебе честно, мы, инопланетаки, умнее её будем. А вот в Елипсовом озере есть такая порода мудрая, что мы, инопланетаки, её ловить не можем. И на какой же она ступеньке находится, спрашиваю я. Сам видел, на какой, огрызается Шурочка и замолкает. Сегодня он уже больше ничего не скажет. Мы вернёмся с рыбалки, Шурочка будет коптить пойманную рыбу, ту, что поумнее. А из глупенькой сварит уху, и мы будем её есть, сидя за большим овальным столом и глядя в окно на чернеющее Елипсово озеро. Я буду думать, что имел в виду Шурочка, когда говорил, что я видел эту мудрую рыбу. А Шурочка будет молчать сумрачно. До следующего утра, уж я-то знаю, я у него уже три недели живу, пока следствие веду.

Утром Елипсовое озеро блестит как зеркало. Только изредка будто тень пробегает по зеркалу, и у старого валуна на берегу слышится тихий всплеск. Солнце сверкает ярко и уже заметно припекает. И даже Шурочкин лес, обычно тёмный и мрачный в своей еловости, кое-где просвечивает светлыми полосами и пятнами. Почти до самой травы свисают ветви старой ивы, будто ещё не проснулись. А мы уже проснулись и сидим в тени старой ивы, пьём кофе и глядим в никуда, а получается, что на Елипсовое озеро. Долго ты ещё будешь следствие-то своё вести, первым начинает разговор Шурочка и шмыгает носом. Уехать хочешь? Может, и не хотел бы, вся жизнь тут прошла, да только придётся, не жить мне тут. До конца следствия я взял у Шурочки подписку о невыезде, не потому в общем-то, что подозреваю его, а потому, что кроме него никто не прояснит мне все тёмные места этого дела. Да и жить удобнее здесь, рядом с местом происшествия, в Шурочкином доме, чем мотаться каждый день из города, или даже из Голенищ, что Нижних, что Верхних. Я не спрашиваю у Шурочки, почему он должен уехать. Спрашивал уже, тот сразу замолкает, опять до следующего утра.

Дело, которое я веду, это дело об убийстве. Тело молодой женщины нашли на берегу Елипсового озера. Точнее, половину тела, верхнюю. Опознать убитую до сих пор не удалось, хотя её фотографии были разосланы во все УВД, напечатаны в газетах и даже размещены в интернете. Жертва была очень красивой, с длинными волосами странного зеленоватого оттенка, видимо, крашеными, большими глазами, прозрачно-синими, ярким ртом и непропорционально маленькими ушными раковинами, впрочем, полностью скрытыми под волосами. Свидетели показали, что накануне у Шурочки были гости, много гостей. Приехали на машинах, да не каких-нибудь там жигулях, а на крутых мерседесах, вольвах и джипах. Ещё с озера был слышен шум мотора, но не автомобильного, а вроде как от катера или моторной лодки. Сам Шурочка пользовался только вёслами и к моторам относился отрицательно. Он говорил, что рыбы этого не любят. Экспертиза подтвердила, что женщина могла быть разрезана пополам винтом от большого лодочного мотора. Но ни лодки, ни мотора найти не удалось. Также как и самих гостей, видимо, испугавшихся содеянного и быстро уехавших. Наверное, и лодку они привозили с собой, а потом увезли.

На первый взгляд, по всему выходило, что Шурочка в этом как-то замешан, если не сказать, что он соучастник преступления. Это ведь к нему гости приезжали. Но Шурочка заявил, что видел тех людей впервые, приехали они не к нему, а просто на Елипсовое озеро, а к нему пришли переночевать, потому как некуда им больше было приходить. Я опросил многих жителей Нижних и Верхних Голенищ, и все они в один голос уверяли, что Шурочка не мог совершить такое преступление, да и вообще никакого преступления совершить не мог по свойству своей натуры. Нет у Шурочки ни друзей, ни родственников, так что гости вряд ли были ему знакомы. Живёт он один, тихо и незаметно, рыбу ловит и продаёт всем желающим, и это весь его доход, а больше ему ничего не надо. Пообщавшись с Шурочкой, присмотревшись к нему, я склонен был согласиться со свидетелями. Он сам, как умел, описал тех гостей, но никаких особых примет не запомнил. Описал и автомобили, на которых они приехали, да только таких автомобилей и в городе и в области последнее время стало полным полно. А ведь гости могли издалека приехать, даже из Москвы, машины-то быстрые. По всему выходило, что искать нужно тех людей, этим и занимались другие следователи. А я оставался на Елипсовом озере, гостил в доме у Шурочки. Из показаний жителей соседних деревень выяснилось, что те люди были далеко не первыми гостями Шурочки. И раньше приезжали люди на крутых машинах, останавливались у Шурочки на день-другой и уезжали обратно. Шурочка этого не отрицал, но говорил, что приезжали опять же не к нему, а на Елипсово озеро, отдохнуть, шашлыки пожарить, рыбу половить. А у него только ночевали. Но что-то не давало мне покоя, что-то тут было не так, хотелось разобраться, да и Шурочка чего-то недоговаривал, может быть, и не имеющее прямого отношения к преступлению, а всё же что?

Не зная, о чём спрашивать у Шурочки, я просто ждал, пока тот сам заговорит. Шурочка же всё порывался уехать, а я не разрешал, и он тоже ждал. Так мы и ждали друг друга, но моё терпение уже заканчивалось. Видимо, Шурочка почувствовал это, потому что тем утром шмыгнул носом и начал без всякого предисловия: в общем так, если очень уж хочется тебе знать, скажу тебе: бордель у меня тут был. Чего-чего, опешил я. Бордель, чего непонятного: мужики и бабы трахаются за деньги. Таак, протянул я, бордель, значит. А ты, выходит, держателем борделя будешь? Мадам, значит, будешь? Какая я тебе мадам, я же мужик, хоть и инопланетак. Ну, это не важно, и большой доход ты с этого имел? Да какой доход, никакого дохода: все деньги, что мне мужики давали, я на корм тратил. Какой корм? Как какой, рыбий, конечно. Ничего не понимаю. А чего понимать? Мужики мне давали деньги, потому что думали, что они клиенты, а я им баб поставляю. Им и в голову не приходило, что всё наоборот. На эти деньги я корм покупал и рыб кормил. Подожди, что значит наоборот? Пойдём уж, сам увидишь.

И мы пошли. По левую руку трепыхалась под лёгким ветерком прозрачная вода Елипсового озера, легкомысленно плескалась вокруг больших камней и перекатывала мелкие камешки и шуршала песчинками. По правую руку мрачнел Шурочкин лес, в тёмной глубине которого что-то таилось и пугало. Только на узкой полосе, по которой мы шли, под полуденным солнцем улыбалась зелёная трава, подмигивала жёлтыми глазками мать-и-мачеха и смеялись прозрачно-синие кружки цикория. Там, где прибрежные кусты были особенно густы и высоки, оказался глубокий узкий ручеёк, вытекающий из озера, вроде как продолжение речки Палинка. Мы пошли по глухой тропинке вдоль ручья и вскоре оказались на берегу ещё одного озера, даже не озера, а так – озерца, едва помещавшегося между могучих корней старый елей. Вода здесь была тёмная и спокойная.

Ну вот, сказал Шурочка. Что «вот»? Здесь всё и происходило. Да что происходило-то? Ты можешь по-человечески говорить, не выдержал я. Шурочка глупо улыбнулся: вообще-то могу, только я ведь не человек, я инопланетак, мы по-другому разговариваем, и есть у меня подозрение, что они тоже инопланетачки или инопланеты, не знаю, как правильнее сказать? Может быть, они с нашей инопланеты давным-давно сюда, в Елипсовое озеро попали, да и прижились тут. А у нас, на инопланете, они давно исчезли в процессе всеинопланетакской эволюции. Правда, кое-какие легенды сохранились, только я раньше думал, что это просто сказки, что ничего такого быть не может, вот и у вас тоже ведь сказки про них есть. Да про кого «про них», какие сказки, о ком ты говоришь-то, кто они такие? Кто-то, я тебе уже сколько раз намекал, и про мудрых рыб, и про баб. Я счёл за благо промолчать, а то уж больно глупые вопросы получались. Шурочка это оценил: ладно, чего зря говорить, тем более по-человечески, я лучше покажу.

Опустился Шурочка на колени, руки в воду сунул и стал там ими шевелить и хлопать, то быстро, то медленно в каком-то сложном ритме. Даже снаружи, из-под воды, какие-то звуки слышались, будто музыка играет или песня поётся, только чудная музыка и непонятная песня. А потом ручеёк горбом встал, и горб этот поплыл к озерцу, озерцо заволновалось, волна на берег хлынула, а из воды появились три женщины. Все как одна красавицы, с длинными волосами зеленоватого оттенка, большими прозрачно-синими глазами и ярким ртом. И, между прочим, все голые, груди их только волосы прикрывали, и то так, слегка только. А всё, что ниже пояса, под водой оставалось. Да только вода-то прозрачная, и всё я увидел: и рыбьи хвосты и чешую, и ещё кое-что, чего обычно у рыб не бывает, а только у человеческих женщин есть.

А Шурочка в это время в ухо мне кричал, только я ничего не слышал, что он кричал, но запомнил, а потом вспомнил всё. Он кричал, что вот они, рыбы эти мудрые, бабы то есть. Что они на ихней, инопланетакской, интеллектуально-пищевой лестнице выше инопланетаков находятся. Поэтому Шурочка поначалу думал, что бабы его съедят, а они свою выгоду другую имели: ихние мужики повымерли все, так они человеческих мужиков хотели, очень уж им хотелось. Ты, Шурочка, сказали они, мужиков нам поставляй и бери с них деньги. А на эти деньги покупай нам корм, есть-то нам всё равно нужно что-то. Мы тебя не тронем, если ты нам будешь другую еду покупать. Ну, я так и делал все годы. Мужики-то ваши, человеческие, на такую экзотику падкие оказались, сами из штанов выпрыгивали, а кошельки ихние сами из карманов вываливались. Да только эта рыба-бабья еда дорогая оказалась: сыры всякие, трюфеля, колбаски копчёные, конфеты шоколадные, да ещё напитки иностранные, шампанское французское и вина итальянские и испанские. Все деньги на рыбий корм уходили, еле-еле хватало.

Всё это мне Шурочка в ухо кричал, а я стоял и смотрел на полное безобразие в озерце лесном. Только недолго это продолжалось. Рыбы-бабы злые были, как пираньи, и начали плеваться. Из воды-то они не могли вылезти, ног ведь у них нет, хвосты одни, а то бы плохо нам пришлось. Да и так не больно хорошо: убегали мы все оплёванные, полдня потом в бане отмывались, уж очень прилипчивая слюна у них. Я всё боялся, не ядовитая ли, но Шурочка сказал, что не особенно, во всяком случае, не смертельная, ну, как крапивой обстрекался или пчёлы покусали. Только ведь и от пчёл помереть можно, если целый рой на тебя нападёт и обкусает всего. Предупреждал я тех мужиков, говорит Шурочка, не катайтесь на моторной лодке, нельзя тут. А они не послушались, вот рыбу-бабу и переехали. Теперь рыбы-бабы на меня злые сильно, не жить мне тут, уезжать надо. На родную инопланету поедешь, спросил я. Шурочка шмыгнул носом: а чего я там не видал? Женщин нет, мужики икру мечат, тоже все злые. Нет уж, я лучше другое озерцо себе подыщу, рыбу буду ловить, что попроще, и коптить, как раньше делал. В общем, снял я с Шурочки подписку о невыезде, дело закрыл и уехал в город, подальше от Елипсового озера.

3. Инопланетахин Саагун

На конце глухой, притопленной лесной дороги, в самом центре Шурочкиного леса, из груди широкого луга выпирает высокий холм, похожий на женскую грудь с окаменевшим острым соском. А вокруг соска прилепились по склонам мокрыми берёзовыми листьями позеленевшие крыши домов деревушки по имени Шабала. Из окон домов открываются виды дальние на зелёное море, волнами убегающее к горизонту, кругами на воде осенней. А в конце лета бывают здесь такие высокие туманы, что море становится белым. Туманы эти приползают по лесному ручью от Елипсового озера, затопляют и луг, и лес, поднимаются по склонам Шабаловского холма так высоко, что один каменный сосок торчит над белой мутью. За окнами белым-бело, будто зима, и кажется, что кто-то скребётся в окна, и петлями дверными скрипит, и кричит что-то сдавленным криком. Люди говорят: это не туман. Кто же это? Крикнешь в окно: кто там? А в ответ эхом: здесь я, Саагун. Люди говорят: это инопланетахин Саагун в дом просится: здесь я, Саагун. А его не пускают, говорят, пустишь, а потом не выгонишь, так и будет жить в доме, и придётся хозяевам искать другой дом.

А зимой, когда за окнами белым-бело не от тумана, а от снега, Саагун плачет под окнами: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун, в метель слова вплетаются. И некоторые не выдерживают плача его, да и не страшно зимой, пускают инопланетахина погреться. Тот приваливается к печке старым валенком, греется и приглушённо напевает себе под нос, заунывную, тягучую поёт песню, только слов не разобрать, вроде как «здесь я, Саагун, здесь я, Саагун», а может и не так, только мелодия странная, тоскливая мелодия, как из печки слышится, из трубы дымовой. А погревшись, уходит внезапно: ни здравствуйте, ни до свидания.

Ещё Саагун любит в дождь приходить. В окна стучит костяшками пальцев, зовёт хозяев по именам их. Кто там? Здесь я, Саагун, здесь я, Саагун. Но это он не в дом просится, а, наоборот, людей во двор зовёт, уговаривает под дождём купаться. Если кто выходит, не видит инопланетахина, только слышит, как зовут: здесь я, Саагун. И всё время будто за спиной, обернёшься, а его там нет, и опять зовёт, с другой стороны: здесь я, Саагун. Ищут Саагуна, ищут, не находят и домой возвращаются насквозь промокшие.

И когда ветер воет, Саагун в деревне появляется. В окна не стучит, только носится по улицам Шабалы вместе с ветром и хохочет: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун. Чего ему в ветре том смешного, не понимают люди и думают: наверное, у них, у инопланетахинов, юмор такой, на человеческий не похожий.

Только в ясную, тихую погоду, весной или осенью, когда дали особенно дальние, и воздух звенит от прозрачности, Саагун не приходит. Но вглядываясь в синюю даль, можно увидеть, как где-то там, почти у горизонта, будто тень скользит. Крикнешь вдаль: кто там? И через долгие секунды доносится издалека эхо многократное, затихающее: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун, здесь я, Саагун… Это инопланетахин летает. Говорят, у него крылья есть, прямые, как у журавля, только прячет он их под плащом, когда приходит в Шабалу.

И в звёздные ночи Саагун летает. Над самым Шабаловским холмом кружит ночным облаком. Только видно, как звёзды мигают, когда проносится под ними инопланетахин. И слышится шорох далёкого мотора. А то крик протяжный, печальный: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун. Это он тоскует по своей далёкой Саагунской инопланете.

Наслышался я историй про Саагуна, пока мы с напарником ветряную электростанцию монтировали на соске каменном. По вечерам напарник мой, молодой ещё, в клуб уходил, где парни с девками танцы-шманцы устраивали. А я спускался с Шабаловского холма и шёл в лес, под ели, к ручью рыбу ловить и так посидеть, ручей послушать. Ручей журчит, по камням прыгает, в омутах под нависшими корнями еловыми шепчет что-то. Что шепчет? И слышалось: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун. И по лесу бродил я с ружьишком, тетеревов и глухарей выслеживал, а больше так прогуливался, ноги разминал. А всё же пару раз вскинул ружьецо-то, пальнул наугад почти в кроны еловые. И оба раза эхо отвечало, густое, недовольное: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун.

Надоело мне это, сел я на пенёк, сигарету закурил, и спокойно так говорю, не повышая голоса: Саагун, ты по-человечски-то можешь разговаривать? Что ты всё одно твердишь «здесь я, Саагун, здесь я, Саагун». Да знаем уж мы, что ты здесь. А вот что ты тут делаешь? Зачем ты здесь? И слышу в ответ голос, тоже спокойный, неторопливый: а чего говорить-то? Вот закончишь ветряк ставить, я и укачу. Без электричества моя космическая повозка не хочет по космосу катиться. Наше-то, инопланетахинское, топливо давно вытекло, когда я в землю врезался. Ну, Саагун, говорю я, ветряк мы поставим, не сомневайся. А вот если бы мы не приехали, чтоб ты делал, чего ждал? Да вот того и ждал бы, отвечает голос, будто откуда-то сзади и сверху, из еловых ветвей доносится: что кто-нибудь приедет и ветряк ставить будет. Это ты мог очень долго ждать. А я и ждал долго, раздался голос из-под коряги, так долго, что скучно стало, вылезать начал, с деревенскими жителями общался. Ты их больше пугал, говорю, какое же это общение: «здесь я, Саагун, здесь я, Саагун», как попка заладил. Ишь какой умный, послышалось от ручья, тебя бы на моё место. И тихо стало, даже ручей перестал журчать, обиделся Саагун, удалился.

Дело наше с ветряным двигателем продвигалось, но медленно. То комплектация оказывалась неполной, и приходилось ждать, пока подвезут недостающие детали из города. То дожди зарядили на три дня, и наружные работы пришлось отложить. То напарник мой заболел, злоупотребив ночным купанием с девками и парнями. Погода стояла не по-осеннему тёплая и ясная, если не считать трёх дождевых дней. Вглядываясь в синюю даль, я углядел пару раз скользящую тень почти у горизонта. Люди кричали по привычке: кто там? Но и через долгие секунды не слышно было никакого эха, ни многократного, ни затихающего. Вроде здесь был Саагун, но не хотел отвечать.

Тогда отправился я опять в лес, к ручью журчащему. Сел на пенёк, закурил сигарету и говорю: ладно, Саагун, извини, если обидел. Может, поговорим всё же? Хотелось бы знать, как ты тут оказался, давно ли здесь? Долго слушал я, как ручей журчит, шепчет в омутах, как ветер шуршит в еловых ветвях. Наконец из-за кустов шиповника послышался знакомый голос: говорил я уже, повозка космическая в землю врезалась. Я на другую планету катился, совсем в другой звёздной системе, а повозка моя заболела вдруг. То ли вирус какой проник, то ли от старости, только что-то у неё с мозгами случилось: с курса мы сбились, траекторию приземления рассчитали неправильно, и вот результат. Давно это было, спрашиваю. Да считай уже лет триста прошло. Ого, говорю я, а сколько ж лет тебе тогда было? Ручей будто запнулся в своём монотонном журчании, в дальнем омуте что-то всхлипнуло: сто лет уже исполнилось, я последнее десятилетие в школу ходил. Из школы и повозку угнал, просто покататься хотел. Думал, покатаюсь и верну повозку. А тут вот что получилось. Даа, Саагун, протянул я, потому что не знал, что сказать. Мы, инопланетахины, раздалось из елового дупла, живём четыреста лет. Так что, считай, я уже глубокий старик и помру скоро. А очень хочется на родную инопланету вернуться, воздухом её звенящим хотя бы лет десять ещё подышать. Вы уж ветряк сделайте побыстрее, пожалуйста. Постараемся, отвечаю, тут вопрос нескольких дней.

Только я ошибся: какая-то маленькая деталь возьми, да сломайся. И хоть деталь пустяковая, а без неё нельзя было двигатель запускать. Опять пришлось ждать, пока новую деталь привезут со склада. И снова ясными осенними ночами летал Саагун. Над самым каменным соском кружил тёмным облаком. Опять звёзды мигали, когда проносился под ними инопланетахин с шорохом далёкого мотора. И кричал протяжно и печально: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун, тоскуя по далёкой Саагунской инопланете. А когда днём опустились тучи и пошёл дождь, раздался стук в окно. Я вышел на крыльцо и стал слушать, как капли, падая с крыши, шлёпаются на мокрую скамейку и булькают в лужах. Здесь я, Саагун, послышалось с крыши. Потерпи ещё пару дней, сказал я, скоро закончим. Да я просто поговорить хотел, ответил Саагун из дождевой бочки. Боюсь я на родную инопланету возвращаться. Хочется очень, а всё равно боюсь. Чего же боишься ты, спрашиваю. Во-первых, наказания боюсь за угнанную повозку. Вдруг крылья подрежут, а я ведь старый уже, долго крылья отрастать будут, боюсь не доживу, чтобы в небе инопланетахинском полетать, в море инопланетахинском поплавать. Ну, говорю, может быть, учтут всё же твой преклонный возраст, не станут наказывать. А во-вторых?

Утих уже дождь, туман с лугов подниматься начал, по улицам Шабаловским пополз, во дворы затягивался. Наконец Саагун ответил из тумана, в котором почти уже скрылся забор покосившийся: привык я здесь жить, пообжился в Шурочкином лесу, вокруг Шабаловского холма. Больно густы здесь туманы августовские, дожди мокрые непредсказуемые, в елях теней много плотных, в небе простор необычный, в ручье омуты глубокие, весною ветры смешные, а зимой снежность невиданная, и ночью все звёзды светятся, будто по космосу катишься. И люди здесь, в Шабале, привыкли ко мне. Когда я улечу, кто ответит им из тумана «здесь я, Саагун»? Кто в окошко зимнее поскребётся, у печки греться будет? Кто под дождь позовёт купаться «здесь я, Саагун»? Кто тенью далёкой пронесётся в ясную осень? Кто звёзды ночные мигать заставит? Кто крикнет с ночной высоты «здесь я, Саагун»? Ничего не ответил я инопланетахину, вернулся в избу.

А через пару дней отправил я напарника в клуб на танцы-шманцы, а сам поднялся на каменный сосок. Покурил там, пожал плечами и крикнул в ночные звёзды: кто там? Мигнули звёзды, и опустилась тень по другую сторону каменного соска: здесь я, Саагун. Вот что, Саагун, сказал я: проверяли мы тебя. Как проверяли, кто проверял, всколыхнулась тень. Мы проверяли, инопланетахины нынешние. Как тебя обнаружили, а обнаружили тебя в общем-то случайно, в ходе штатной проверки планеты Земля, так меня и послали в Шабалу. Во-первых, проверяли, остался ли ты инопланетахиным или мутировал в земную эволюцию? Знаешь ведь, мы, инопланетахины, это можем. Во-вторых, проверяли, не навредил ли ты чем людям Шабаловским? Случайно ли или, не дай Бог Космический, по злому умыслу. А в третьих, проверяли, сохранил ти ты верность и любовь к родной инопланете, хочешь ли домой вернуться? Или окончательно тебя засосала Шабаловская вольница.

Здесь я, Саагун, вздохнула тень. Не бойся, Саагун, продолжил я, проверку ты выдержал. По всем трём статьям. А что по Шабаловским туманам да дождям скучать будешь на инопланете, так это ничего, это только на пользу пойдёт. И вот ещё что: долго тебя не было, а инопланетахинская наука и медицина на месте не стояли всё это время. Так что мы теперь не четыреста, а пятьсот лет живём. И получается, что у тебя ещё полноценная сотня лет впереди, на родной инопланете. А наказывать тебя никто не собирается. Во-первых крылья давно уже никто не подрезает, варварство это средневековое, отсталый ты инопланетахин. А во-вторых, ты уже сам себя наказал тремя сотнями лет ссылки без права переписки.

Здесь я, Саагун, вздохнула тень. Дара речи лишился, сыронизировал я. Ничего, оклемаешься. И вот тебе ещё мой подарок за то, что честно на вопросы отвечал и ничего не утаил. И я бросил в тень маленькую деталь. Это такая деталь, которую каждый инопланетахин с детства знает: без неё космические повозки по космосу не катятся. А что Саагун мечтал на электричестве покатиться, так это у него, наверное, старческая болезнь началась. У нас, инопланетахинов, к старости наивность сильно возрастает, совсем как дети становимся, во всякую чушь верим. Только теперь уже, конечно, не к четырём, а к пяти сотням лет. Давай, говорю, Саагун, садись в свою космическую повозку и катись отсюда по космосу на родную инопланету.

Тень опустилась, будто всосалась в каменный сосок, да так, в сущности, и было. Сосок подрожал немного, а потом плавно раскрылся, как цветок раскрывается, и изнутри пестиком вытянулась космическая повозка. Старой, ещё дореформенной, конструкции, но, знал я, надёжная как телега. Здесь я, Саагун, последний раз разнёсся над Шабаловским холмом протяжный крик. Пестик подпрыгнул вверх, на мгновение замер в воздухе и, звёздным лучом устремившись в небо, исчез среди звёзд. Лепестки каменные снова плавно закрылись. Я проверил крепление ветряка, выдержит ли здешние ветра смешные, Шабаловские, и немного постоял, выкуривая последнюю сигарету. Из глубокого космоса вновь донеслось еле слышное «здесь я, Саагун». А может, послышалось. Тогда я скинул плащ и расправил крылья, поднялся под нижнюю звезду и сделал свой первый круг над Шабаловским холмом, шурша мотором и крича протяжно и печально: здесь я, Саагун, здесь я, Саагун. Ибо все мы, инопланетахины, носим одно имя: Саагун.

4. Инопланетачи из Агачи

Мы рассчитывали добраться из Нижних Голенищ до Агачи к полудню, но потратили на дорогу целый день. Как так получилось, непонятно: вроде и дорога хорошая, и погода стояла сухая, ясная, и останавливались мы по пути всего один раз, самое больше на час, а вот поди ж ты – целый день ехали. Я всё поглядывал на спидометр: стрелка колебалась около отметки «80». Мы не спешили, но при такой скорости должны были оказаться в Агачи даже раньше двенадцати. Но проходил час, другой, а дорога всё плыла и плыла впереди, то извиваясь по впадине между зелёно-жёлтых холмов, подобно речке, то круто взбираясь на холм и так же круто спускаясь с него в новую впадину. Встречные машины показывались издалека и, судя по тому, как долго они приближались, ехали совсем медленно, ползком, как трактор или телега. Но когда оказывались рядом с нами, проносились мимо с ветром и гулом, так что их скорость оказывалась никак не меньше нашей.

Когда впереди блеснула речка Палинка, плавно огибающая Шурочкин лес и уже широкая в этих местах, жена попросила остановиться. Она решила подняться на ближайший крутой холм, чтобы сделать несколько фотографий. Я видел, как она идёт по склону, так медленно, словно еле переставляет ноги. Потом она долго устанавливала треножник и начала снимать. Слишком уж неторопливо она всё делала: минут пять тратила на каждый снимок, наводила на резкость, смотрела в видеоискатель. Прошло почти полчаса, когда она стала возвращаться: сначала очень медленно, потом всё быстрее и быстрее, будто склон становился, чем ниже, тем круче, хотя всё было как раз наоборот. Ты что так долго, спросил я. Разве долго? Только туда и обратно, наверное, и пяти минут не прошло. Я показал ей часы: прошло сорок минут. Странно.

Мы поехали дальше, до Агачей оставалось совсем немного: спуститься с одного холма и обогнуть другой холм. Только почему-то на это понадобилось ещё два часа. Уже смеркалось, когда мы въехали в деревню. Улица была пустынной и тихой. Бродили сонные куры. Изредка встречались старики, дремавшие на лавочках около ворот своих домов. Агачи деревня маленькая, всего-то домов сорок, но ехали мы чуть ли не до темноты, пока, наконец, добрались до дома в конце улицы, где собирались остановиться. Имэн-абы ждал нас, тоже сидя на лавочке и подрёмывая, пока его не разбудил шум мотора.

В здешних местах чересполосица русских, татарских и смешанных деревень. Нижние и Верхние Голенищи – русские деревни, Шабала в центре Шурочкиного леса – смешанная, а Агачи считается татарской деревней. Почему, так и осталось непонятным: здесь жили и татары, и русские, а ещё украинцы, марийцы, несколько чеченцев, семья молдаван, два эстонца, одна болгарка и даже китаец, которого звали Ван Чыршы. Впрочем, «Чыршы», скорее всего, было прозвищем. Здесь, в Агачах, всем давали имена-прозвища. Нас с женой стали называть Нарат и Жюке. Я так думаю, что «Жюке» на местном, довольно странном, диалекте могло быть искаженным «жена». А ещё моя жена со своей короткой стрижкой похожа на француженку, во всяком случае, на такую, как Мирей Матье или Эдит Пиаф, а в слове «Жюке» слышится что-то французское. Моё прозвище «Нарат», может быть, означало «иностранец». Из-за тонкой шеи и торчащего длинного и прямого носа, меня часто принимали за иностранца в глухих деревушках Инополья. Инополье – так называется обширная территория, включающая долину реки Палинка, Шурочкин лес и прилегающие земли Средневосточной возвышенности.

Утром меня разбудил шум дождя, который показался мне необычно низким, словно далёкий гул большого колокола: бумм… бумм… бумм... Лёжа в кровати, я видел, как с крыши стекает вода. Капля медленно опускалась вниз, будто не падала, а скользила по наклонному стеклу. Когда одна капля проходила половину пути, сверху начинала медленно опускаться следующая капля. Наверное, это со сна всё чудится мне в замедленном ритме, подумал я. Позавтракав, мы с женой принялись за работу. Нас послали сюда в командировку, чтобы уточнить кое-какие противоречивые данные по расстояниям между геодезическими точками в районе Агачи. А главное, на месте выяснить, почему на снимках со спутника деревня не просматривается. Вместо неё наблюдается какой-то небольшой лес. Такой лесок, действительно, здесь был, но только примерно в километре от Агачи. Имэн-абы объяснил, что там находится деревенский погост. Туда мы и направились в первую очередь.

Дорога пробиралась среди лугов, поросших разнотравьем. Высокие жёлтые цветы покачивали головками под ветром, будто говорили: нет, нет, нет… Через полчаса мы были на опушке леса. Наверное, здесь не один, а все два километра, сказал я, километр мы прошли бы самое большее за пятнадцать минут. Я сейчас померяю, ответила жена, устанавливая теодолит. Ну что? Странно, сказала жена, но до деревни, действительно, один километр, даже чуть меньше. Наверное мы ещё не проснулись и шли слишком медленно. Меня эта версия не убедила, но спорить я не стал. Мы пошли по тропинке, петляющей среди корней деревьев.

Ну и где же погост? Это был самый обычной лес, никаких могил, оград, крестов и могильных камней мы не нашли. Впрочем, лес был не совсем обычным. Нигде раньше мы не видели такого разнообразия: здесь вперемежку росли сосна и берёза, ель и каштан, осина и липа, ива и тополь, а ещё черёмуха, вишня, яблоня, рябина, калина, смородина и можжевельник, малина и бузина, и каких только ещё деревьев и кустов здесь не было. Такой лес не мог вырасти сам, это было больше похоже на уголок ботанического сада, где на соседних клочках земли росли деревья, которые в естественной среде обитания обычно не встречались рядом. Единственно, что напоминало кладбище – это необычная тишина, покой, струившийся среди деревьев и сворачивающийся кольцами в глубоких тенях между их корнями. Время здесь будто совсем останавливалось, ветер тёк как густая вода, а листья лишь изредка слабо шевелились, шепелявили что-то мягкими губами и снова застывали в скорбных улыбках.

Наверное, мы что-то напутали, не так поняли Имэн-абы или не туда пошли. Но, возвращаясь в деревню, мы повстречали Ван Чыршы. Улыбаясь, китаец заверил нас, что никакой ошибки нет: этот лесок и есть деревенский погост. А где же могилы? Ван Чыршы даже засмеялся, тряся своей реденькой бородкой: ой-я, вы ничего не заметили, ничего не видели? Видели только сосны и берёзы, ели, каштаны и так далее. Ну да, ну да, закивал головой китаец, всё так, всё правильно. И пошёл дальше своей дорогой. Мы решили, что он просто плохо понимает по-русски, и лучше ещё раз спросить у Имэн-абы.

Но, когда мы вернулись, старика дома не было. И мы решили продолжить работу по измерению расстояний между геодезическими точками. Уже не удивляясь, мы обнаружили, что пространство и время в районе Агачи странным образом рассогласованы: расстояние небольшое, а времени на его преодоление требуется раза в два-три больше, чем обычно. Это означало, что скорость в Агачах была в два-три раза медленнее. Скорость всего: скорость автомобиля, несмотря на показания спидометра, движения пешком, скорость падения капель дождя. Даже птицы в небе летели так, как мухи ползут по потолку. Всё это означало, что время в деревне Агачи и её окрестностях движется медленнее обычного, точнее, медленнее, чем наше восприятие времени, чем скорость наших ощущений и мыслей.

Вечером мы пристали с расспросами к Имэн-абы. Но он только улыбался в свою татарскую бородку, поглаживал её то одной, то другой рукой, кивал головой и говорил: потом, потом всё поймёте. Вы поживите тут, места у нас хорошие, приятные. Вот лес есть, там грибы, ягоды. Вот речка Палинка, там рыба водится. А хотите, на озёра сходите, это недалеко, там другая рыба. В лугах можно клубнику собирать, а по краям растёт ежевика, чёрная смородина. Ближе к Шурочкиному лесу, на болотах, клюквы полно и брусника попадается. Мы, говорим, сюда работать приехали, нам нужно узнать, почему расстояния странные, почему деревня из космоса не видна. А он своё гнёт: поживите тут, да поживите, вы всё и сами поймёте, а если объяснять стану, то ничего не поймёте, потому что не поверите, да и объяснять не умею, старый уже, и по-русски не так хорошо могу, как нужно бы. На погост мне пора. Могилы где? Вы же деревья видели? Ну да, ну вот. Как вам объяснить? Вот Ак-Каен, тот мог бы объяснить, хотя он и эстонский мужик, зато учёный очень. Только его нет сейчас, вы подождите, поживите немного, он скоро вернётся и всё объяснит.

Так мы ничего и не добились. И пришлось воспользоваться советом Имэн-абы: пожить в Агачах, благо командировка наша была на две недели, а геодезических точек, между которыми нужно было расстояния уточнить, оставалось довольно много. Мы, конечно, понимали, что не это тут самое главное, что тайна какая-то в Агачах имеется, но как разгадать эту тайну более быстрым способом, не знали. Так и жили, работали, отдыхали, и постепенно привыкли. Уже не казалось нам, что птицы летят медленно, что капли дождя не падают, а ползут. Не удивлялись, что пару километров можно пройти пешком только за час, если не бежать, а не за полчаса, как думали раньше. Я мог полдня провести, сидя на крыльце и наблюдая, как растёт подорожник вдоль тропинки. И это не казалось мне напрасной тратой времени. Но больше всего мне нравилось глядеть на сосны на ветру, казалось, что в движениях их ветвей под ветром, в медленном парении опадавших иголок больше смысла, чем… даже не знаю, во всяком случае, больше, чем во всей геодезии и картографии. Моя жена, которую я тоже стал звать Жюке, буквально расцвела под здешним ласковым солнцем. Мне казалось, что она даже пахнуть стала по-другому: какой-то неуловимый, приятный запах, напоминающий запах липового цвета. Но кое-что всё же оставалось непонятным: почему деревня со спутника не видна и почему на погосте могил нет.

В тот день в гости к Имэн-абы приехала из города его дочка, Чия. По этому случаю соседка Имэн-абы, которую звали Миляш-апа, приготовила шулпалыбеляш. Это такой огромный круглый пирог с начинкой из мяса и картошки. Верх пирога срезают и используют вместо хлеба, а сам пирог едят ложками, стараясь зачерпнуть снизу, где сохраняется горячий бульон. Как мы поняли, приезд кого-то из родственников или просто друзей и знакомых в Агачи воспринимается её жителями как праздник. На этот праздник, кроме соседки Миляш-апы, были приглашены китаец Ван Чыршы, эстонец Ак-Каен, чеченцы Шамарт с женой Алмаагач, а также русский паренёк Балан, молдаванин Усак и старая болгарская бабушка Карлыган. За большим столом собралось двенадцать человек. Во главе сидели старейшины: Имэн-абы, Ван Чыршы и бабушка Карлыган, на другом конце стола – Чия и мы с женой, а остальные расположились по бокам.

После того, как все отдали дань кулинарному искусству Миляш-апы, слово взял Имэн-абы. У нас сегодня за столом, начал он, дорогие гости из города: Нарат и Жюке. Они прожили в нашей деревне уже двенадцать дней. Это, конечно, мало для полного перехода, но они ведь ещё молоды, и полный переход им не требуется. Маленький переход, поддержал его Ван Чыршы, они сделали маленький переход: Нарат видит, как растёт сосна, а Жюке пахнет, как липа. Но ведь они попали к нам случайно, возразила бабушка Карлыган, может быть, им и не нужно никаких переходов. Старая ты стала, ответил ей Имэн-абы, не помнишь что ли, как сама появилась в Агачах? Все засмеялись, бабушка Карлыган смущённо потупилась, Ван Чыршы покраснел, а эстонец Ак-Каен медленно, нараспев произнёс: Нуу, этоо к делу нее относится. Ладно-ладно, сказал Имэн-абы, давайте я им расскажу то, что им так хочется знать, будем считать, что они уже почти инопланетачи. Полуинопланетачи, уточнил Усак. Ладно-ладно, я буду говорить, ты, Ван Чыршы, и ты, Карлыган, добавляйте, если чего забуду, ты, Ак-Каен, меня по-учёному поправишь, если что не так скажу, а ты, Балан, кое-какие слова на русский переведёшь, у тебя лучше получится, ладно? Все согласились и Имэн-абы продолжил.

Если коротко пересказать довольно длинную речь Имэн-абы, перемежавшуюся вставками и дополнениями Ван Чыршы и бабушки Карлыган, репликами других гостей и не всегда понятными научными комментариями Ак-Каена, то получится вот что. Все жители деревни Агачи – инопланетачи. Но только нет такой инопланеты, откуда они были бы родом. Может быть, и была когда-то, но давно уже нет. Инопланетачество заразно: все, кто приезжает в Агачи, становятся хотя бы частично инопланетачами. Это, так называемый, маленький переход. Чем дольше живёшь тут, тем больше становишься инопланетачем. Есть средний переход, и есть большой переход. Постоянно в деревне живут одни старики и старухи, молодёжь норовит в город уехать. Правда, к старости все возвращаются в Агачи, чтобы провести здесь свои последние годы. Они как бы пускают здесь корни, чтобы уже никуда больше не уезжать из Агачей. Впрочем, слово «как бы», наверное, лишнее, они и вправду пускают корни, только это надо понимать скорее в энергетическом смысле, как полуфизический процесс в пространстве-времени, если мы правильно поняли довольно запутанный учёный комментарий Ак-Каена. Это называется предпоследним переходом. А потом идут на погост, где совершают последний великий переход в изначальную инопланетаческую сущность, сопровождаемый соответствующей реализацией словоформы, модификацией являющегося фенотипа и изменением видимого вида (так перевёл нам Балан слова Ак-Каена, в этом месте вдруг перешедшего на латынь). А изначальная сущность инопланетачей сводится, если отбросить детали, на которых почему-то особенно настаивали Ван Чыршы и Шамарт, заключается в том, что все они – деревья. Вот почему на погосте вместо могил деревья, самые разные в соответствии со своей словоформой.

И когда-нибудь, когда мы с женой состаримся, мы сможем приехать в Агачи, где нас будут ждать. Может быть, Имэн-абы, Ван Чыршы и бабушка Карлыган и не дождутся нас, уйдут на погост (в этом месте Ван Чыршы решительно возражал, но все остальные только смеялись удивительной для старого человека наивности китайца), но Чия, Балан и даже Ак-Каен надеются встретить нас ещё до своего великого перехода. Они обещали нам поддержку и помощь во всех наших переходах, включая предпоследний и великий. Сейчас ещё рано об этом думать, сказала бабушка Карлыган, но потом вы сами сможете выбрать полянку на погосте, где могли бы расти рядом высокая сосна с тонким стволом и длинной торчащей ветвью и пахнущая французскими духами липа с красиво сформированной короткой кроной. Но пока вы ещё слишком молоды для предпоследнего перехода, возвращайтесь в город, живите, делайте свои дела, и помните.

И мы вернулись, написали отчёт о командировке, где привели уточнённые данные о расстояниях между геодезическими точками. Феномен с расстоянием и временем объяснялся просто: инопланетачи, как все деревья, живут в замедленном ритме, и будучи высшими существами, передают этот ритм всему окружающему: птицам и каплям дождя, автомобилям и людям. Но об этом мы не стали писать в отчёте. И только одно нам осталось так и непонятным: почему со спутника не видна деревня Агачи? На все наши расспросы Имэн-абы, Ван Чыршы, бабушка Карлыган и Ак-Каен пожимали плечами и говорили: а кто его знает?

5. Мерцающие инопланетанцы

Инопланетанец: Африка-африканец, канада-канадец, мексика-мексиканец.

Перебраться на другой берег Палинки и по белой дороге войти в туман – всё равно что исчезнуть и вернуться туда, где никогда не был. Потом сквозь туман прорастает солнце, туман мерцает и внутри него умирают ночные и рождаются дневные вещи. Потом выходишь на берег Чёрной Старицы, где по стволам сосен подтягивается ещё хрупкое солнце. Оно падает в твёрдую воду и разлетается на тысячи острых осколков, которые поражают туман, уползающий обратно в луга с утробным урчанием. Чёрная Старица с левого борта лодки сверкает плоским зеркалом, в котором ничего не отражается, кроме неба, а с правого – утопает в ночную глубину, где что-то покачивается и шевелится. Остаётся пройти короткий луг, уже лишённый тумана, пронзённый солнцем, с мерцающим запахом разноцветья. Здесь время движется с перебоями, а кажется, будто ты сам теряешь сознание на мгновение, чтобы в следующее мгновение оказаться в немного ином месте, с немного иным ветром, немного иными цветами, с немного иным запахом. И в какой-то очередной скачок времени оказываешься среди домов Пласицы.

Деревня Пласица окружена с одной стороны Чёрной Старицей, с двух сторон – туманными лугами, с четвёртой стороны – тёмным Шурочкиным лесом, с пятой – белой землёй и с шестой – мерцающим небом. Днём небо мерцает в такт прерывистому дневному времени. Если в него не смотреть, оно светлого синего цвета, как и полагается небу. А если смотреть, небо темнеет – тем больше, чем больше смотришь, вплоть до фиолетовых космических высот, неожиданно вспыхивающих снова светлой синевой. Ночью небо мерцает между неподвижными звёздами в такт ночному времени, которое угрожающе тикает, как механические часы. Если есть Луна, то и она подчиняется общему ритму, перетекая через небо. И каждый второй тик звёзды просвечивают сквозь Луну.

В деревне время разрезается на части острыми кольями заборов так, что на каждом участке своё время. Оно сгущается внутри дома и плещется по краям участка среди вишнёвых деревьев, кустов малины и зарослей сорной травы. Поэтому бывает так, что в одном доме люди ещё спят, в соседнем уже обедают, а в третьем застилают постели на ночь. Проходишь из одного конца деревни в другой, и проходит неделя. Вокруг заброшенных домов заборы заваливаются и не удерживают время. Оно выливается как вода из разбитой вазы. И так же как вода высыхает. Открываешь калитку, и высохшие лепестки времени проплывает мимо тебя. Идёшь по тропинке и они хрустят под ногами. Поднимаешься по ступеням крыльца и становится трудно дышать, как на вершинах высоких гор, потому что человек ведь дышит не воздухом, а временем. А здесь его почти не осталось. Заходишь в избу, и небо смотрит на тебя сквозь дыры в прохудившейся крыше, как смотрит вечность на то, где её нет.

В Пласице живут инопланетанцы, прозванные мерцающими за то, что один тик времени они живут здесь, в Пласице, а следующий тик – на своей родной инопланете. От такой двойной жизни они кажутся слегка расслабленными, речь их течёт плавно, а мысли медленно. Они никуда не торопятся и не преследуют никаких особых целей. По утрам инопланетанец Коля Дунин не торопясь идёт к водонапорной башне, включает рубильник и возвращается домой. Вода, заражённая медлительностью Коли Дунина, не торопясь растекается по подземным трубам и выливается из кранов колонок медленная как глицерин. Инопланетанцы подходят к колонкам плавной походкой с вёдрами или присоединяют длинные шланги и набирают воду на целый день, чтобы пить чай, мыть посуду и поливать огород. Овощи на огороде растут медленно и созревают не торопясь, но ведь и лето в Пласице не торопится уступать место осени, так что к осени урожай уже готов. Через два часа Коля Дунин так же не торопясь снова идёт к водонапорной башне и выключает рубильник. День начинается.

Инопланетанец Коля Хват везёт хлеб на телеге. Телега движется медленно, покачиваясь на белой земле. Лошадь время от времени на мгновение проваливается в атмосферу инопланеты и, возвращаясь, вздрагивает и крутит головой. Из особого расположения, которого, впрочем, нетрудно добиться, хотя бы изредка не отказывая Коле в пятидесяти граммах водки, можно купить хлеб прямо с телеги, чтобы не ходить на другой конец деревни в магазин. Для этого Коля Хват специально едет по дороге на задах домов между двух улиц, чтобы больше людей и инопланетанцев могли подойти к нему и купить хлеба. Хлеб тёплый, даже горячий и вкусно пахнет хлебом и чем-то неуловимо инопланетанским. Его печёт на деревенской пекарне инопланетанка Валечка. Наверное в краткие мгновения исчезновения из Пласицы она успевает набрать инопланетанской травки, и, вернувшись, добавляет её в муку. Вот почему хлеб получается таким непонятно вкусным. А около магазина в это время сидят инопланетанские старики и старухи, ругают Колю Хвата за задержку и обсуждают деревенскую жизнь, время от времени вставляя в свою неторопливую, плавную речь резкие инопланетанские словечки. День продолжается.

Ближе к вечеру, когда солнце мерцает попеременно земными и инопланетанскими красками, клонясь к западному лугу, инопланетанец Коля Маленький идёт по деревенской улице. Он идёт и мерцает: то есть Коля Маленький, то его нет. Одни говорят, что это мерцание от того, что Коля Маленький маленького роста, и его то видно, то не видно из-за высокой придорожной травы. Но я думаю, правы те, кто не изобретает специальных причин, а сводит всё к единому полуземному-полуинопланетанскому ритму времени деревни Пласица. Коля Маленький продаёт пойманную им за день рыбу приезжим людям, вроде меня. Он ловит рыбу в Чёрной Старице особой инопланетанской сетью, из-за чего одна рыба у него ловится, а другая нет. Например, вчера он продавал одних щук, а сегодня – одних лещей. Правда, Коля не может контролировать, какая рыба когда поймается, так что заказывать ему определённую рыбу в определённый день смысла нет. Но каждый день он идёт по деревне с уловом. Я покупаю рыбу, плачу сто рублей и Коля исчезает, чтобы через мгновение возникнуть уже у калитки и продолжить свой путь. День заканчивается.

Из моего окна видно, как солнце опускается не то за синие земные тучи, не то за синие инопланетанские горы. По небу облака движутся с двух сторон: с одной стороны – земные, а с другой – инопланетанские. Они сталкиваются над тем местом, где исчезло солнце, и вспыхивают красным огнём. Приходит соседка баба Люба, приносит картошки. Потом разговаривает с моей женой о том о сём. Иногда она вспоминает своего младшего сына Ваню, который умер маленьким мальчиком во время какой-то давней космической войны. Вспоминая, она плачет медленными инопланетанскими слезами и утирает глаза краем белого платка. Когда я провожаю бабу Любу, почерневшее небо уже механически тикает между звёздами, пока ещё редкими. Ночь начинается.

Я включаю агрегат и ложусь спать. Он будет заряжаться до утра, постепенно накапливая энергию и настраиваясь на частоту межкосмического мерцания. А утром мы с женой перекинем тумблер, и наши биологические часы сдвинутся на одно мгновение. Мы будет жить всё в том же мерцающем ритме, но только теперь увидим не Пласицу, а инопланету. Таков был наш план.

Увы, то ли агрегат не смог настроиться на частоту межкосмического мерцания, то ли наши биологические часы не захотели сдвигаться на одно мгновение, но только ничего не изменилось. Мы видим Землю, как и раньше. Видим как в тумане, окутавшем луга и деревню, прорастает солнце. Как туман мерцает, и внутри него умирают ночные и рождаются дневные вещи. Как хрупкое солнце вползает в небо, цепляясь за крыши домов Спалицы. Как оно падает на белую почву и растекается по улицам деревни, прогоняя остатки тумана обратно в луга. Время всё так же движется с перебоями, и так же кажется, будто ты сам теряешь сознание на мгновение, чтобы в следующее мгновение увидеть немного иное солнце, немного иные облака, немного иные цветы с немного иным запахом. И в какой-то очередной скачок времени слышишь далёкий ещё звук льющейся воды.

Это как обычно инопланетанец Окля Ундин включает рубильник насоса водонапорной башни. Вода растекается по трубам и выливается из кранов колонок. Инопланетанцы подходят к колонкам с вёдрами или присоединяют шланги и набирают воду на целый день, чтобы пить чай, мыть посуду и поливать огород. И снова через два часа Окля Ундин идёт к водонапорной башне и выключает рубильник. День начинается как обычно.

Как всегда инопланетанец Окля Ватх везёт хлеб на телеге, которая покачивается на белой земле. И всё так же шоладь время от времени на мгновение проваливается в чужую атмосферу и, возвращаясь, вздрагивает и крутит головой. Я опять покупаю хлеб у Окли Ватха прямо с телеги, привычно тёплый и вкусно пахнущий хлеб. День продолжается как обычно.

И снова ближе к вечеру, когда солнце мерцает попеременно земными и инопланетанскими красками, инопланетанец Окля Маленький мерцает по деревенской улице. Но нам не нужна рыба, и Окля мерцает дальше мимо нашего дома. День заканчивается.

Я снова вижу из своего окна, как солнце опускается не то за синие инопланетанские горы, не то за синие земные тучи. Как инопланетанские и земные облака снова сталкиваются над тем местом, где исчезло солнце, и вспыхивают красным огнём. Как и вчера приходит соседка абаб Абюл, приносит таркошки и разговаривает с моей женой о том о сём. Как и вчера она вспоминает своего младшего сына Навю, который умер маленьким мальчиком во время какой-то давней космической войны. Вспоминая, она опять плачет и утирает глаза краем белого платка. Когда я провожаю абаб Абюл, почерневшее небо как и вчера механически тикает между звёздами, пока ещё редкими. Начинается обычная ночь.

Эксперимент наш не удался, и на следующее утро мы покидаем Спалицу с её мерцающими инопланетанцами.

6. Инопланетница Марья

Инопланетница: Глаза-глазница, дева-девица, карта-картёжница, книга-книжница.

Песчаная дорога влажная и мягкая. Ступням приятно наступать на неё, слегка надавливая, а потом отпуская. Казалось, и дороге приятно, когда на неё слегка надавливают и отпускают, и она вся податливо изгибалась, покачиваясь то влево, то вправо, убегала вдаль и всё же оставалась здесь, под ногами, играя. Сначала дорога шла коротким лугом. Трава шелковистыми волнами поднималась и опускалась, выпуклости перекати-поля, казалось, слегка двигались в ритме дыхания, а местами среди высоких стеблей откровенно злаковых трав что-то темнело, маняще и опасно. Хотелось провести рукой по лугу, чтобы почувствовать прикосновение, собрать выступившие капельки росы, прижать ладонь там, где темно, а потом поднести к носу и ощутить запах травы, неуловимо меняющийся и горьковатый.

На повороте среди сосен бродил деревенский мужик. Он хватался за стволы то одной, то другой рукой, будто пытался обнять их, и падал, но не падал, а шёл дальше. Он бродил по кругу, заблудившись в трёх соснах, и никак не мог выбраться на дорогу. Наверное, он был пьян. Наверное. А высокие сосны задирали ещё выше свои ветви с густой коричневой зеленью, оголяя стволы до самой верхней, нежно-жёлтой коры. Хотелось присоединиться к мужику и тоже заблудиться и бродить, но я поборол это желание.

Из-под ног взрослых сосен на луг высыпали совсем юные деревца. С маленькими лапками, растущими от самой земли, густыми и мягкими, но уже призывно раскрытыми. Совсем ведь дети ещё, подумал я и отвернулся.

Я шёл дальше: через бесстыжую берёзовую рощу, мимо дрожащих от возбуждения осиновых листьев, пригибаясь под согнутыми в истоме ветвями ивы. У лесного озера я промочил ноги, неосторожно ступив с дороги в такой мягкий и такой свежий мох, что не заметил, как оказался по щиколотку в тёмной жидкости. Вернувшись на дорогу, я оглянулся: озеро поблескивало тёмно и угрожающе, оно явно хотело, чтобы я утонул в нём. Стебли болотной травы, казалось, нарочно тянулись в мою сторону. Я пошёл дальше.

Дорога делала круг, снова приближаясь к Либидиной деревне. Отсюда, с высокого холма, видна была лишь курчавая тёмная поросль деревьев, сквозь которую то тут, то там просвечивали красным крыши домов. Они казались влажными и блестящими, и над ними струилось какое-то марево. Наверное, испарения идут от речки, что змеится вокруг деревни, подумал я. Почему-то сделалось страшно.

В доме на самом краю деревни, в котором я остановился, было тихо и пусто. От долгой прогулки пересохло во рту, и я пошёл на кухню, чтобы вскипятить воду для чая. Окно выходило на огород. Там, среди кустов малины бродила моя хозяйка и медленно раздевалась, развешивая на ветвях свою одежду. Когда дело дошло до нижнего белья, я опомнился и бросился к чайнику, который уже плевался кипятком.

Я сидел в своей комнате на диване, пил чай и пытался успокоить хозяйскую кошку, которая тыкалась носом мне в лицо, выгибала списну и отклячивала зад с вертикально торчащим дрожащим хвостом. У кошки была течка, а все соседские коты, как назло, оказались заняты другими подругами. Под окном заорала курица, на которую взгромоздился непомерно огромный ярко-красный петух. Я опустил штору и включил ноутбук, надеясь поработать. Но ничего не вышло: интернет словно взбесился – со всех адресов качались сплошные порносайты. Наверное, где-то вирус компьтерный подцепил, лечить надо.

Я лёг на диван и стал думать. Что-то тут не так. Я приехал в Либидиную деревню в надежде разгадать загадку странной флуктуации электромагнитного поля в её окрестностях и нижних слоях атмосферы. Эту флуктуацию первый раз зафиксировали несколько лет назад, и с тех пор она регулярно повторялась каждый год в одно и то же время. Начиналась в конце июля, достигала пика через семь дней и после этого сходила на нет очень быстро, в течение каких-то двух-трех часов. Измерения поля делались со спутника, велась и видеосъёмка, но с такого расстояния мало что можно было разглядеть. К тому же во время этой флуктуации над деревней постоянно висели облака. И это тоже было странно, потому что в других местах в радиусе пятидесяти километров небо оставалось ясным. Да и эти облака появлялись только с началом флуктуации, а ровно через неделю так же быстро рассеивались. Как будто их кто-то или что-то специально сюда пригоняло, а потом отпускало за ненадобностью.

Опрос местных жителей ничего не дал. Как и для большинства людей, далёких от физики, электромагнитные поля были для них полупонятны и малоинтересны. На вопрос об облаках они тоже ничего толком не могли ответить, только почему-то краснели и переводили разговор на другую тему. Да и вообще деревенские вели себя странно. Точнее, начали вести, как только три дня назад началась флуктуация.

В комнату вошла хозяйка, одетая, как обычно, в галоши, толстые чулки, платье до щиколоток и душегрейку, словно и не было никакого раздевания в огороде. Спросила, не хочу ли я парного молочка. Тёпленького, только что из-под коровки. Я опять объяснил, уже третий раз за последние три дня, что не пью парного молока, организм не принимает. Хозяйка повздыхала, потрогала новую причёску, тоже третью за последние три дня, без надобности оправила платье, покачала головой, потом бёдрами, распахнула и снова запахнула душегрейку и ушла, два раза оглянувшись, словно надеялась, что я передумаю.

Я, конечно, догадывался, что означают все эти движения, но розовощёкие крепко сбитые женщины средних лет не в моём вкусе. Кроме того, всё это выглядит как-то неестественно. Неделю я прожил в деревне до флуктуации, делая замеры обычного электромагнитного фона, и никакого интереса у хозяйки не вызывал. А три дня назад вдруг началось: то случайно застаю её, моющейся над тазиком, то она просит застегнуть ей молнию сзади на блузке (как она раньше-то без меня обходилась?), то вдруг спотыкается на ровном месте и падает мне на колени. Потом парное молочко, новая причёска и так далее.

Ладно бы хозяйка. Но вот вчера прогуливаюсь вдоль речки и вдруг вижу двух купающихся девиц. Купаются они голышом. Ничего в этом особенного, конечно, нет, просто мне полагается отвернуться и уйти, что я и пытался сделать. Но тут меня окликнули: «Эй, дядя, посмотри на нас!». Вышли на берег, мокрые, голые, и давай обниматься, да целоваться, а сами всё на меня глазами зыркают. Бывают, конечно, и в деревне такие развлечения, да только знал я этих девиц. Неделю до флуктуации они ходили смирненькие да примерненькие, а если кто из парней пытался их просто обнять, даже по дружески, отскакивали, как ошпаренные. Я ещё тогда подумал: надо же, какие в деревнях наших целомудренные нравы сохранились в двадцать первом-то веке. И вдруг всё изменилось. Ночью чуть ли не под каждым кустом влюблённые парочки шевелятся. Потом уже среди бела дня. Причём всех возрастов. Тут как-то видел старика с другого конца деревни, ему наверняка за семьдесят, так он на соседском сеновале… впрочем, что старик! У кошки хозяйской течка началась ровно с началом флуктуации. И если бы только у этой кошки, а то сразу у всех кошек в деревне: вот почему коты-то все нарасхват пошли. Коровы доенные мычат, бык стену сарая разломал. Кобылы, те вообще в лес убежали, там егерь живёт, у него жеребец есть. Петухи с куриц не слезают. Даже мухи, и те парами летают.

Я и за собой странности стал замечать. Хотел сегодня обдумать всё на прогулке, подальше от людей и животных всяких, на природе, и что? То мерещится, что дорога под ногами вожделенно прогибается, то сосны голыми и бесстыдными кажутся, то травы вдруг женщиной пахнут, а то озеро… Нет, что-то не то происходит. Может быть, растения какие зацвели, афродизиаки всякие, запахи там или пыльца. Я не биолог, не очень хорошо разбираюсь в этом. Но только все будто с ума посходили, на всех какое-то сладострастие нашло внезапное. И как это может быть связано с флуктуацией электромагнитного поля? И с облаками?

Опять хозяйка в комнату зашла, якобы потеряла тут что-то. Теперь она в юбке еле помещается и блузка прозрачная как стеклянная банка. А что, очень даже аппетитно выглядит. Та-а-к… Нет уж, надо пойти опять прогуляться.

Короче говоря, на четвёртый день я не выдержал натиска хозяйки. На пятый в моей постели как-то случайно оказались две примерненькие девицы. На шестой день улицы Либидиной деревни опустели, потому что с утра никто не вылезал из кровати, своей или чужой, уж как получилось. Небо заволокло тучами. Деревья без всякого ветра изгибались, переплетая ветви друг с другом. У домов поехали крыши, заборы падали друг на друга. На седьмой день, в самый пик флуктуации, задрожала земля. Разве здесь бывают землетрясения, рассеянно подумал я, на минуту выскользнув в туалет из кровати, которая стала слишком тесной для меня, хозяйки, двух девиц и откуда-то взявшегося старика. И в это мгновение опустилось небо.

Дальше я всё помню как-то смутно. Будто меня то поднимало, то опускало вместе с землёй. Что-то страшно урчало и всхлипывало, а то вдруг гром гремел, похожий на крик. Воздух стал таким плотным, что его можно было щупать руками. Облака оказались на земле, а земля в облаках. Всё кругом стало мокрым и склизким. Мой нос перестал различать запахи, настолько сильными они стали. Свет и тьма перемешались. Меня уже не поднимало и опускало, а бросало вверх-вниз, земля ходила ходуном. И в тот самый миг, когда мне уже показалось, что земля вот-вот разорвётся, хлынул горячий дождь.

Очнулся я от того, что кто-то хлестал меня по щекам. Это оказалась хозяйка. «Ну, наконец-то, – сказала она, – я уж думала, ты окочурился. Разве можно в седьмой день во двор выходить? С крыльца что ли пописать не мог?» Она помогла мне подняться с грядки, в которую я наполовину оказался закопанным, довела до крыльца, окатила водой из шланга, смывая грязь. Потом заставила снять мокрую одежду, переодеться в сухое, усадила на диван и, наконец, принесла горячего чая. «А молочко парное ты всё-таки зря не пьёшь, полезное оно». Села на стул и стала смотреть, как я пью чай. Одета она была как обычно: галоши, толстые чулки, платье до щиколоток и душегрейка. Волосы скрывал большой белый платок.

– Да уж догадываюсь, что давно ты хотел всё узнать. Выспрашивал, что, да как. Про поля какие-то спрашивал, про облака. Да только как бы я тебе могла объяснить. Ты ведь всё равно бы не поверил. А так вот сам всё видел и слышал, и теперь сам знаешь.

– Да ничего я не знаю. Кроме того, что все вдруг с ума посходили, и я вместе с вами. А потом и вовсе какой-то природный катаклизм случился.

– Да какой уж там катаклизм. Это просто Марья повеселилась.

– Марья-инопланетница. Ну, в этот раз она здорово раздухарилась. Я даже не припомню, когда ещё так было. Наверное, ты на неё повлиял: новый человек всё-таки, интересно ей.

И хозяйка стала объяснять. Если коротко пересказать всё, что она говорила, то выйдет вот что. Несколько лет назад пришла к ним в Либидиную деревню одна женщина. Назвалась Марьей, купила дом на окраине и стала жить. В тот год, в конце июля и случилась первая флуктуация. На следующий год – снова. Уж каким таким способом деревенские это вычислили, не понял я, но только выяснилось, что причиной июльских катаклизмов была Марья. Оказалась она инопланетницей. С какой такой планеты, никто не знал. Да она и сама запамятовала, так долго скиталась по Космосу в поисках подходящего жилища.

И была Марья вроде как обычная женщина, средних лет, ничем особенным не примечательная. Кроме одного. Раз в год, в конце июля случался у неё эструс, ну это вроде как течка у животных. Но только была Марья всё же инопланетницей, и этот самый эструс был у неё таким… да, в общем, ты и сам видел, каким, закончила рассказ хозяйка.

– А почему же другие люди, ты, я, кошка твоя, да все кошки, деревья ещё, да вообще земля и небо?

– Так я и говорю, что особенный у неё эструс, инопланетный. Он на всё вокруг действует, так что у всего эструс случается: и у людей, и у животных, и у растений и даже у неживой природы. Такая вроде как эпидемия происходит. Но кончается быстро, неделю всего длится.

К этому моменту рассказа я уже окончательно оклемался, чаю горячего напившись. И тут сообразил, что замеры-то электромагнитного поля последние три дня и не делал. А всё почему?

– Так это мы с тобой, значит, того.. из-за неё что ли, из-за этой Марьи? – промямлил я.

«Марья! – раздался вдруг крик с улицы. – Твоя корова в наш хлев забрела. Забирай её сама, а то она не подпускает никого.»

– Ну, меня зовут, бежать надо, – сказала хозяйка, – мы ещё потом с тобой потолкуем.