Опубликовано в Рефлект...куадусешщт #39
Опубликовано в интернет-журнале "Московский BAZAR". №3 (5), 2012. Моссалит, часть 1 (окна 1-11)
Опубликовано в интернет-журнале "Московский BAZAR". №4 (6), 2012. Моссалит, часть 2 (окна 12-21)

Игорь Бурдонов РАВЕЛА АКВАРЕЛИСТ

роман-миниатюра

Когда вскрыли деревянный ящик Равелы Акварелиста, там обнаружили листок бумаги с такой надписью:

«Люди думают, что история была одна. Поэтому историки тщательно собирают факты и пытаются написать, как всё было на самом деле. Но на самом деле не было ничего, кроме желания, кроме вожделения быть.

Историй бесконечно много, потому что любая история правдива. Человек не может написать ничего, что не оказалось бы правдой. И ещё: человек ничего не может скрыть. Вот моя история – в ней нет ни капли лжи, и ничего не пропущено. Хотя я пытался соврать или хотя бы умолчать.

Я фантазировал, грезил, черпал сюжеты из снов, переворачивал воспоминания вверх ногами, соединял несочетаемое и разъединял единое. Ну, хоть что-нибудь! Всё бесполезно.

И зачем тогда нужны кисти и краски? Зачем? Если когда-нибудь кто-нибудь узнает ответ на этот вопрос (хотя я в это не верю), пусть пошлёт мне письмецо на тот свет. Просто бросит его в одно из круглых окон. Чтобы вечность моя, бесконечная и безнадёжная моя эрекция, наконец, прервалась».

Всё, что осталось от Равелы Акварелиста, хранилось в этом деревянном ящике. Двадцать одна акварель в формате тондо. Он называл их круглыми окнами. Всё, что мы знаем о жизни Равелы Акварелиста, мы знаем по этим изображениям, надписям на обратной стороне картин и упомянутой записке, лежавшей сверху. Но если верить этой записке, мы знаем всё, и всё, что мы знаем, – правда.

Окно Первое

Дом над обрывом. Долина Мальтаталь. Верхняя Каринтия. Австрия.

Равела Акварелист родился в долине Мальтаталь в Верхней Каринтии, в доме над обрывом. Зелёно-жёлтый туман то спускался с обрыва вниз, то поднимался из пропасти вверх. Дом был старый и тёмный. Может быть, потому, что прятался в зелёно-жёлтом тумане в тени чёрных деревьев. Эти чёрные деревья покрывали далёкие гребни бело-голубых гор, на которых всегда лежал снег. А дальше и выше был только фиолетовый свет и тёмное небо над ним. Каждый день с этого неба спускались пять птиц, делали круг над домом и улетали обратно.

– Посмотри, как здесь красиво! – говорила мама.

– Мы всегда здесь жили, и ты всегда здесь будешь жить. – говорил папа.

Ночью, когда они думали, что Равела спит, родители выходили из дома, шли к ручью, что срывался водопадом с края обрыва, и занимались любовью при свете Луны. Маленький Равела подглядывал за ними из окна своей комнаты: ему казалось, что они танцуют. Он ждал, когда вырастет и тоже будет танцевать при Луне. Позже он так и делал: выходил ночью к водопаду, раздевался догола, поворачивался лицом к Луне и смотрел, как поднимается, набухает и дрожит его член. Но что делать дальше, он не знал, и, постояв так несколько минут, возвращался.

Но однажды папа спустился вниз, в Пфлюглхоф, чтобы купить спички. И не вернулся. Потом мама пошла за водой к ручью и подхватила зелёно-жёлтую лихорадку. И умерла.

– Как здесь ужасно! – подумал Равела. Он с детства не различал цвета, и всё для него было серым: зелёно-жёлтый туман – тёмно-серым, бело-голубые горы – светло-серыми. И только деревья – чёрными, как они и были на самом деле. И всё же он боялся покинуть свой дом, свои горы и свой водопад, и не покинул бы и не стал бы Акварелистом, если бы не птицы. Они больше не делали круга над домом, они сразу пикировали на крышу и долбили ее своими клювами. Скоро крыша прохудилась, и тогда птицы напали на самого Равелу, когда он пошёл к водопаду. Он пошёл среди бела дня, потому что больше некому было увидеть его, потому что ему было всё равно, и потому что ему было скучно.

Птицы продолбили Равеле череп, и ему пришлось спускаться вниз. Голова у него кружилась, он шёл по крутой тропе, пошатываясь и опираясь на белую палку, подобранную у ручья. Автобус 5130 довёз его от Пфлюглхофа до Мальты, где местный хирург заклеил пластмассовыми кружками пять дырок на голове Равелы. Равела купил подержанную красную шляпу, которая казалась ему светло-серой, и отправился странствовать.

Окно Второе

Обочина 99-го шоссе. Верхняя Каринтия. Австрия.

Равела шёл по обочине 99-го шоссе, неся красную подержанную шляпу светло-серого цвета на голове, зелёно-жёлтый туман тёмно-серого цвета в сердце, чёрные деревья в душе и белую палку в руке. Нужно было чем-то зарабатывать на жизнь, и Равела размышлял об этом в тот самый миг, когда ударился лбом о фонарный столб. Из глаз посыпались искры, дырки в голове загудели и Равела опустился на землю. Он сидел под деревом с круглыми листьями, сжимая шляпу в руках и разглядывая фонарь. Это был странный фонарь непонятного назначения: высокий жёлтый цилиндр, к которому снизу прилепились мошонкой два круглых плафона фиолетового и красного цвета. – Какой великан потерял здесь свой член? – подумал Равела. А потом он увидел ярко-зелёные и круглые как монеты листья дерева, которые слегка дрожали, как пластмассовые кружки, приклеенные к черепу Равелы.

– Почему у нас в горах деревья чёрные? – думал Равела. Он уже далеко ушёл от родных мест. Горы здесь были пониже, не бело-голубые, а коричневые как сама земля, и снега на них не было. И выше гор небо было не тёмным, а светло-синим, даже немного зелёным.

Так удар о фонарный столб внезапно вернул Равеле цветное зрение. Через дырки в голове в Равелу впервые вошли краски земли и неба. Они вошли в него так яростно и страстно, что пронзили насквозь, и у него началась такая бурная эрекция, что пришлось расстегнуть штаны, прикрываясь шляпой. Так Равела стал Акварелистом. И хотя он ещё не касался бумаги кистью, он уже знал, что, если изобразить то, что он видит, оно не исчезнет, а будет бесконечно повторяться, как бесконечно повторялся полёт пяти птиц над его домом в горах. Если написать солнце, оно будет видно и ночью, если написать звёзды, они будут видны и днём. И можно продать акварели за деньги, потому что людям нравится смотреть на солнце ночью и на звёзды днём. А ещё ему страстно захотелось увидеть, какого же цвета женщины, если его член оказался вовсе не серого цвета.

Окно Третье

Вайссензее. Верхняя Каринтия. Австрия.

Равеле Акварелисту шёл уже двадцатый год, когда он лишился девственности. Точно известно, что это случилось 3-го числа августа месяца, именно этой датой помечена оборотная сторона 3-го окна. Равела писал эту акварель на берегу Вайссензее, всё ещё в Каринтии. Небо и солнце уже темнели, и чёрная тучка пересекала солнце. Но вода была ещё дневной, над ней курился белый туман. Оставалось написать прибрежную траву и кусты, когда из тумана выплыла она.

Не видя Акварелиста в густой тени дерева, она встала на дно и, повернувшись лицом к солнцу, медленно пошла назад, то есть к берегу, к Равеле. С её тёмных мокрых волос стекали струйки воды, они стекали по спине цвета мокрого песка и собирались ниже поясницы в одну струйку, срывавшуюся водопадиком в щель между ягодиц. Уже на берегу она повернулась, споткнувшись о камень, и взгляд Равелы упёрся в чёрный блестящий треугольник, в котором как мухи в паутине запутались какие-то особенно крупные капли воды. Равела целую минуту не мог оторвать взгляд от этого треугольника, особенно от того места, чуть ниже нижней вершины, откуда сквозь узкий просвет просачивалось небо. Потом стал медленно поднимать глаза, так медленно, как движется кисть, боясь ошибиться. Вверх по светлой вертикальной линии в середине живота, споткнувшись о зрачок пупка, и дальше, выше, где с маленьких, но твёрдо вздёрнутых грудей цвета подсыхающего песка, на Равелу уставились два соска цвета созревающей вишни, похожие на глаза богомола.

– Нагляделся? – спросила она насмешливо, дождавшись, пока взгляд Равелы поднялся, наконец, до её настоящего лица в обрамлении чёрных мокрых прядей, похожих на чёрную тучу, которой всё ещё прикрывалось краснеющее солнце.

Равела никогда не мог описать это лицо: ни словами, ни кистью. Он говорил только, что глаза на нём были как у птицы, взмахнувшей крыльями. Но что это значит, не объяснял. Так он говорил, вспоминая, уже тогда, когда его собственные глаза стали как у азиатского слона, опускающего хобот в воду ручья.

Равела очнулся, и кисть его остановилась. Всё это время рука Акварелиста машинально писала прибрежную траву.

– Нет, – ответил Равела, и пластмассовые кружки на его голове завибрировали.

Окно Четвёртое

Монастырь Санкт Бартоломе. Кёнигсзее. Верхняя Бавария. Германия.

Перебравшись на ту сторону Высокого Тауэрна, в Верхнюю Баварию, Равела Акварелист спал в тесной комнате гостиницы при монастыре Санкт Бартоломе на Кёнигсзее. Ему снился эротический сон. Что сон эротический, Равела понял только по эрекции, потому что ничего эротического во сне не происходило. Они просто стояли друг против друга: он и она. Оба закутанные с ног до головы в какие-то белые одеяния, похожие на саваны. Даже их лица были скрыты за белым, а, может быть, сами были белые, а, может быть, не было лиц.

– Это наши души, – решил Равела.

Между ними был камень. Или дерево. Камень, похожий на дерево. Дерево, похожее на камень. Каменное дерево. Дерево-камень. У дерева не было ветвей и листьев, только ствол. Толстый, корявый, напрягшийся. Оно росло. Поднималось вверх, становилось толще. А они смотрели.

И чем больше росло это каменное дерево, тем больше возбуждался Равела. Даже во сне он чувствовал, что его возбуждает не она, что стоит напротив него. Его возбуждает само дерево-камень, его неуклонный подъём. А от того, что она тоже смотрит на это, он возбуждался ещё сильнее. Она полностью скрылась за стволом. Но Равела знал, что она там, с другой стороны, смотрит.

– Это мой член, – догадался Равела. ­– Какой огромный! Ну, конечно, ведь у души нет гениталий. А член не может просто исчезнуть, он слишком важен для философии жизни. Значит, он начинает самостоятельное существование, и, освободившись от всего лишнего, достигает своего естественного размера.

– Но где же тогда её лоно? – подумал Равела. Он стал оглядываться и тут же почувствовал, как его вынимают из сна.

Окно Пятое

Горы Берхтесгадена. Верхняя Бавария. Германия.

Равела Акварелист любил писать туман. Не облака тумана, ползущие по склонам гор или клубящиеся в низинах, а стену тумана, сливающуюся с землёй и небом и скрывающую горы Берхтесгадена.

– Начало и конец всего сокрыты в тумане, – говорит Равела. – Если мы что-то видим, то только потому, что туман выпустил щупальца. Вещи, нас окружающие, – это сгустившийся туман, спящий туман, туман, который отдыхает от своей работы. Когда он проснётся, вещи рассеются.

– Вот камни. Они только кажутся такими твёрдыми и неподвижными. Но это лишь оболочка тумана, который клубится внутри камней. Это туман, который наказан за какой-то проступок и вынужден отбывать срок в каменной тюрьме.

– Или деревья. Щупальца тумана, выползающие из земли. От того они и колышутся под ветром. Туман поднимается внутри стволов, растекается по ветвям, достигает листьев, и они опадают по осени.

– Или трава. Тонкие струйки тумана, что просачиваются сквозь поры земли и поднимаются вверх. И снова ложатся на землю: под ветром ли, под дождём, под снегом, чтобы рассеяться, слиться с туманом-отцом.

Равела пишет белые камни, белую траву и белые деревья. Так они больше похожи на туман.

– Всё рождается из тумана, туман рождает всё, – говорит Равела. – Поэтому туман – женщина.

– Но ведь слово «туман» мужского рода.

– А это чтобы мы не сразу догадались. Но туман выдают синонимы: они все женского рода. Мгла, мга, дымка, пелена, муть, помоха, хмарь, марь, марево, мара… И всё это тёмное, влажное, неясное. А «мара» означает ещё и шлюха, потаскушка, подстилка, гулящая…

Равела пишет тёмную стену тумана. Равела среди травы, камней и деревьев. Он смотрит в туман, туман манит его. Он входит в туман, как входят в женщину. Рассеиваясь.

Окно Шестое

Набережная Регницы. Бамберг. Верхняя Франкония. Бавария. Германия.

– Когда моя кисть касается бумаги, у меня начинается эрекция, – говорит Равела Акварелист. Он говорит это во внутреннем дворике кафе на набережной Регницы, недалеко от Старой ратуши Бамберга в Верхней Франконии.

Солио Философ по другую сторону столика потягивает тёмный «Раухбир». Тень от зонтика обволакивает его, тогда как Равеле приходится смотреть против солнца. Из его глаз исчезают дома на другой стороне реки, потом река, автомобили и прохожие, остаются только светлые и тёмные пятна. Тёмное пятно Солио кивает головой:

– Искусство – это вожделение, похоть. Охваченный ею художник страдает и мучается, пока не выплеснет краски на бумагу или холст. Некоторые считают, что это разновидность онанизма, но я думаю иначе. Вопрос в том, кто (или что) здесь женщина?

– Может быть, природа? – спрашивает Равела. – Когда я пишу пейзаж, я особенно сильно возбуждаюсь.

– Это всего лишь вуайеризм. Все эти тучки и дождики, фаллические горы и влажные низины, обнимающиеся деревья, цветочки и пчёлки – природа постоянно совокупляется сама с собой. Но тебе ведь мало подглядывать, ты хочешь сам изображать. И разве не пишут картины по воспоминаниям или по воображению?

– Иногда я закрываю глаза, чтобы не мешать кисти двигаться по бумаге, – говорит Равела и закрывает глаза. Светлые и тёмные пятна остаются, кружатся и складываются в картину: Равела Акварелист и Солио Философ, одетые в жёлтые монашеские одеяния с красными поясами, опираются на тяжёлые посохи и продолжают беседу в каком-то пустынном месте, среди россыпи камней. Всё залито светом, темнеющим в небе.

– Эту картину я у тебя куплю, – говорит Солио и, наклоняя посох, наливает себе ещё пива: – Женщина, которая на ней изображена, в моём вкусе.

– Но там нет никакой женщины! Только два монаха, камни и пустота.

– Вот про неё я и говорю. Если бы ты нарисовал женское лоно, это было бы в лучшем случае непристойно, а в худшем – иллюстрацией к анатомическому атласу. Нас влечёт в женщине не то, что мы видим, а то, что нам не позволяют видеть. Когда ничего не видно, похоть становится неудержимой. Твоё художество – это совокупление с пустотой.

Окно Седьмое

Фрайбург. Шварвальд. Баден-Вюртемберг. Германия.

Художественные подробности устройства женщины Равела Акварелист изучал во Фрайбурге: сначала по анатомическим атласам, потом в натуре, потом снова по атласам. Там он даже женился, чтобы иметь возможность свободно и в любое время изучать интересующие его детали. Долгие часы его голова провела между бёдер жены, а глаза проползли по поверхности её тела путь от Бамберга до Фрайбурга. Жена даже не догадывалась, что к востоку от ануса у неё есть белый штрих от старой царапины, а к западу от препуциума клитора – круглая родинка, которая краснела от солнечного света.

Когда Равеле открылось тело жены во всей полноте и мельчайших нюансах, у него пропала эрекция, и жена ушла к слепому музыканту. А Равела, который как раз заканчивал факультет Гуманитарных наук Фрайбургского университета, бросился рисовать так энергично, как никогда, пытаясь выплеснуть на бумагу всё то, что накопил за время недолгой семейной жизни. С рюкзаком за плечами он исходил пешком весь Шварцвальд, останавливаясь только для того, чтобы раскрыть этюдник на вершине горы или у подножия водопада. От этого периода его творчества сохранилось всего одно круглое окно. Равела написал не то болотце, не то озерко со светящейся бело-розовой водой, и мшистый островок, покрытый жёсткими стеблями травы, и голое дерево, склонившее над водой свои мохнатые ветви. А по сути – вульву своей бывшей жены, включая красную родинку.

Вселенная Равелы Аквалериста в то время была сплошным женским лоном, которое только что покинул Бог, и звёзды спермы Его ещё не погасли во тьме. Не было места ни для бёдер, ни для ягодиц, ни для живота, ни для грудей, ни для спины, ни для шеи, ни для ушей, ни для носа, ни для глаз. Только к концу этого периода Равела Аквалерист понял, что ему не хватает глаз. Его Вселенная была слепа и не видела Равелу. А его собственный напряжённый, набухший как фаллос, взгляд рыскал в тумане, в траве, в воде, в листве, в облаках, в небесной синеве и не находил ответа.

И хотя Равела Акварелист писал только пейзажи, по всему Баден-Вюртембергу о нём пошла слава как о порнографе. Это приносило больше денег, картины раскупались быстро и охотно. Женщины боялись Равелу и тянулись к нему. А сам Равела составлял и переделывал завещание: так испугался он непроходящей импотенции, которую отождествлял с приближающейся смертью. Но постепенно вода акварели растворяла в себе все отравлявшие Равелу женские флюиды, флюиды его бывшей жены.

Окно Восьмое

Рейнский водопад. Нойхаузен-ам-Райнфалль. Шаффхаузен. Швейцария.

Остатки анатомических излишеств вымыл из головы Равелы Акварелиста Рейнский водопад. Равела часами наблюдал, как падает вода, пенясь вокруг двух торчащих скал, похожих на головки исполинских клиторов, и чувствовал как все страхи и тревоги, одолевавшие его последнее время, уплывают через дырки в голове. Небо прояснилось, и взошла ледяная Луна.

Из акварелей Равелы выветривалось сладострастие, они стали холодными как одиночество. Он снова изображал человека в пейзаже, может быть, самого себя – в свободном одеянии и спокойной позе, всего лишь условная фигура, с которой мог отождествить себя зритель. И, отождествив, раздвоиться, наблюдая пейзаж изнутри него и извне, наблюдая самого себя в пейзаже. Отстранённо и странно.

Это был странник, который пришёл неизвестно откуда и уйдёт неизвестно куда, бросив на картину лишь мимолётный взгляд. Равела бесстрастно фиксировал эти мгновения, и от его акварелей веяло космической обречённостью вечности. Картины перестали продаваться.

– Мгновение и вечность – это одно и тоже, – говорил Солио Философ, с которым Равела снова встретился в Нойхаузене: – Остановить мгновение – значит впасть в вечность. А вот оргазм имеет ненулевую и конечную протяженность. Подъем, кульминация и обрыв или пологий склон по ту сторону пика. Так же устроена и жизнь человека. Это требует времени. Но как раз времени-то и нет в мгновении, времени нет в вечности. Буддисты правы, когда рекомендуют заранее освобождаться от желаний. И гурии – вечные девственницы, так что никакого секса не предполагается. И ангелы бесполы.

– А Бог? – спрашивал Равела, остановив руку с кистью и размышляя, нужно ли на картине изображать дальний план, если теперь нет тумана, скрывающего эту даль. Ему не хотелось рисовать даль, и горизонт проходил под ногами странника, остановившегося на мгновение в своём вечном пути. Получалось слишком большое небо, слишком пустое. Но Равеле казалось, что в этом и заключается суть его нового взгляда на Вселенную. Вселенная прозрела, правда, смотрела она куда-то вдаль, сквозь Равелу, по-прежнему, не видя его.

– В том-то и дело. В том-то и дело, – говорил Солио, взбалтывая по кругу бокал с «Ханфблюте» и пытаясь ощутить конопляный аромат. Пожимая плечами, он делал добрый глоток пива и продолжал: – Было бы оскорбительно и кощунственно называть Бога бесполым. Ведь Он творец сущего, Он родил Вселенную. Но не как женщина рожает, а в ветхозаветном смысле, как «Авраам родил Исаака». Недаром Его всегда изображают с бородой, а у женщин бороды не бывает. И, значит, Бог мужчина: у него должен быть фаллос.

Окно Девятое

Лаго ди Поскьяво. Округ Бернина. Граубюнден. Швейцария.

По дороге в Италию Равела Акварелист остановился у озера Поскьяво в Швейцарских Альпах. Он поднялся в гору, достал этюдник и прилёг отдохнуть. Взгляд его скользил по стеклянно-зелёной водной глади, по зелёно-жёлтым склонам гор на другой стороне озера, по дымящимся белым облакам в небе… пока не остановился на далёкой вертикали церкви Сан Ромерио, похожей на эрегированный детский пенис. Равеле приснился сон.

Двое поднялись по тропе, разбудили Равелу и заявили, что им нужен третий, и они выбрали Равелу. Но для этого он должен разобраться, наконец, со своей эрекцией: либо она у него есть, либо – нет. От его выбора зависят счастье жизни двух девушек в Италии, смерти одной пожилой дамы в Каринтии, а также общее устройство Вселенной и судьба мира.

Равела стал объяснять, что дело это не простое, что он и так прилагает все усилия, чтобы в его акварелях были и жизнь и смерть, композиция и сюжет. Но тут всё дело в кисти: ручка у неё деревянная, правда, из хорошего бука, но всё равно не передаёт тончайшие покалывания в кончиках пальцев. Вот если бы пучок волос рос прямо из пальца, а лучше всего – из запястья, потому что художник пишет запястьем: у кого твёрдое и гибкое запястье – тот хороший акварелист, у кого слабое и несвободное – плохой. Да и запястье – всего лишь инструмент, хотя и живой. В действительности художник пишет дыханием: не тем, что в груди, а тем, что в голове. Дыхание должно быть не просто глубоким, как горные озёра, и чистым, как воздух в горах, – оно должно резонировать с тем, что рисуешь, и ритмически отождествляться с изображением.

Гость в красном одеянии наклонил голову. Равела продолжил:

– Но откуда возьмётся дыхание, если член сморщенный и слабый? На самом деле, художник рисует фаллосом, потому что он им дышит. Художник – это творец, а чем создавалась Вселенная? Кисточкой? Пальцем? Запястьем? Это всего лишь заменители основного орудия, не спорю, полезные и даже необходимые в периоды вынужденного воздержания. Но Вселенная от них не рождается. И уж коли создан по образу и подобию, приходится плодить и размножать свои акварели, и делать это, как заповедано.

Гость в жёлтом одеянии слегка отвернулся и, приподняв лицо, вглядывался в снежные вершины Ретийских Альп. Равела продолжал:

А с другой стороны, основное орудие – это, конечно, средоточие творческой энергии, но вопрос в том, как её оттуда извлечь для целей… э-э-э… несколько отличных от прямого назначения. Если творчество – это сублимация, то, может быть, мудрость в самом деле приходит вместе с импотенцией?

Равела замолчал. И гости, пожав плечами, ушли.

Окно Десятое

Улица Мешков. Кастелло, 3144. Венеция. Италия.

Окончательно Вселенную Равелы Акварелиста туман покинул тогда, когда из него возникла Венеция. Туман перестал казаться таинственным, таинственны были предметы, из него выплывающие, как выплывает изогнутый нос гондолы из-за острого угла здания. Как выплыла из тумана Кончетта. Её линии были столь же изогнуты, а взгляд – остроуголен.

В маленькой квартирке на «Улице Мешков» Равела рассказывал свой сон в горах над Лаго ди Поскьяво. Кончетта отнеслась к рассказу неожиданно серьёзно, даже застегнула верхнюю пуговицу блузки, чтобы не отвлекать Равелу от основной темы. Потом встала на колени перед иконой Девы Марии и что-то долго шептала, тихо и неразборчиво. Получив благословение, она заставила Равелу достать свои краски и бумагу, сняла с него штаны, измазала краской его член и придвинула чистый лист бумаги.

Эти рисунки Равела Акварелист считал дурацкой мазнёй, но радовался тому, что взгляд его, наконец, успокоился, а член поднялся. Кончетта была иного мнения: она сохранила рисунки и много позже, когда «пенис-Арт» вошёл в моду, а след Равелы растаял в тумане Большого канала, продала их с большой выгодой во время Венецианской биеннале.

Квартирка, которую снял Равела, располагалась на втором этаже старого трёхэтажного здания и выходила окнами во внутренний дворик с зелёно-жёлтым газоном, пожалуй, самый большой в районе Кастелло. Каждое утро Равела подходил к окну и глядел на этот дворик сквозь тёмную листву огромного дерева. Он тосковал по Каринтийским просторам. Потом шел завтракать в таверну Альберто, где в окружении винных бутылок всевозможных форм и размеров меланхолично рассматривал гравюры с видами Венеции.

10-ое окно – одна из самых лаконичных акварелей Равелы Акварелиста: по зелёно-жёлтому небу стремительно несутся белые с чёрным облака, похожие одновременно на хищных птиц и на венецианские острова, а под ними – перекрещивающиеся молнии, похожие одновременно на недописанную свастику и на венецианские каналы.

Когда через несколько лет Равела получил письмо от Кончетты, в котором она сообщала, что у неё всё хорошо – родила ребёнка и вышла замуж за богатого импотента, он приписал на обороте картины: «Ну, а всё остальное Джорджоне нарисовал ещё пятьсот лет назад. К чему повторяться!»

Окно Одиннадцатое

Зал 15. Галерея Уффици. Флоренция. Италия.

Во Флоренции Равела Акварелист увидел пенис на лбу. Каждое утро он шёл в галерею Уффици, чтобы постоять перед «Поклонением волхвов». Потом прогуливался по набережной Арно и размышлял над увиденным. Картина притягивала своей незаконченностью. Другие замечали необычность композиции, восхищались прорисовкой людей и лошадей, удивлялись выражению лиц и выразительности жестов. Но всё это есть в других картинах Леонардо, тем более, в его рисунках. Равелу больше удивляла явная избыточность тел, голов, рук: они переплетались, сливались, толкались, мешали друг другу. Как будто он видит несколько картин, просвечивающих друг сквозь друга, как разные временные слои в памяти человека. Этим человеком, конечно, был сам Леонардо. Хронология его жизни раскручивалась в пространственную спираль от младенца в центре до старика слева: их правые руки одинаково согнуты, а ладони – на одном расстоянии от вертикальной оси картины. Только младенец показывает пальцем вверх, а старик как будто хочет его «прихлопнуть» каким-то предметом: не то колокольчиком, не то печатью.

Но можно ли помнить себя младенцем? Из записной книжки Леонардо: «Когда я лежал еще в колыбели, прилетел ко мне коршун, открыл мне своим хвостом рот и много раз толкнулся хвостом в мои губы». На члене как коннотации хвоста Фрейд строит целую теорию, смешивая материнскую грудь, безотцовщину раннего детства, гомосексуализм юности и фаллос египетской покровительницы материнства – богини Мут с головой коршуна. Равела шёл к «Благовещенью» в том же 15-ом зале и глядел на крылья коршуна за спиной архангела Гавриила, чувствуя, как пульсируют пластмассовые кружки на голове.

Равела не первый, кто разглядел автопортрет Леонардо в юноше справа, что отвернулся от всех и посылает взгляд за пределы видимого. И в человеке, простёршим раскрытую ладонь не то к дереву кароб, оно же рожковое и «акридное», не то к человеку за деревом, поднявшему указательный палец жестом Иоанна Крестителя, этими «акридами» питавшегося. Леонардо просит вернуть ему эрекцию, утраченную из-за гомосексуальных связей. Двое мужчин, сочувствуя этой просьбе, нежно прислонились к его спине. Но Равела не слышал, чтобы кто-нибудь замечал торчащий изо лба Леонардо эрегированный пенис, полуприкрытый дурацким «чубчиком» на черепе, голом как мошонка.

Очарованный этим множественным – во времени и пространстве – автопортретом, Равела заказал в Британском музее копию манускрипта «Codex Arundel», который Леонардо собрал из разрозненных листков в последние годы жизни, надеясь найти там ответы. Но, кроме записей по физике и оптике, механике, геометрии и архитектуре, увидел лишь длинный список синонимов слова «пенис». В 11-ом окне пустынно как в синей пустыне; только три дерева, совсем не похожие на дерево кароб, гремят круглыми как монеты листьями.

Окно Двенадцатое

Земляной вал около крепости Альборноз. Урбино. Италия.

Леонардо не отпускал Равелу Акварелиста и позже, когда тот перебрался в Урбино и преподавал в местном университете историю искусств. Рисунки и картины Леонардо Равеле не нравились. Как чистый акварелист, он вообще презрительно относился к рисунку, а картины Леонардо воспринимал как такие же рисунки, только раскрашенные, пусть даже, по сравнению с предшественниками, с размытыми линиями и смягчённым цветом. К тому же масло было для Равелы мертво, и «масляная живопись» казалась оксюмороном. В масле не было воды, которую Равела считал самым живым веществом во Вселенной. Воду – и воздух, которым была бумага, и которым не мог стать слишком вещественный холст. От совокупления воды и воздуха рождается туман, а из него – всё живое, от камней до человека.

Разумеется, так думал Равела-художник, понимавший и любивший только то, что делал сам. Как зритель (и преподаватель) он восхищался работами Леонардо, но всё же особенно – незаконченными. Равеле казалось, что «законченное» – это «конченое», «конечное», то есть умершее, не живое. Именно в незаконченных работах с особой силой проявлялся тот холодный расчёт, которым Леонардо, как анатомическим скальпелем, вскрывал живую ткань мира, обнажая загадки и тайны, но лишь для того, чтобы столь же безжалостно скрыть их, превратив в Космические Загадки и Божественные Тайны. И самую большую тайну он сотворил из мужского члена, рисуя его множество раз во всех видах, а, кстати, женские гениталии – всего два раза. И оставил такую запись: «… это создание часто имеет собственную жизнь и свой разум, отдельный от разума самого человека». Не эту ли мысль изображает пенис на лбу из «Поклонения волхвов»? Или то, что главный сексуальный орган находится в голове? Или тождество творческого и полового акта?

– Да он просто не закончил картину, – доносится с соседней лавочки голос Солио Философа. Они сидят на земляном валу около крепости Альборноз, глядя, как стены и купола Палаццо Дукале соперничают с пологой горой, закрывающей горизонт. Они сидят порознь, потому что поссорились из-за Кончетты, которую Солио походя назвал шлюшкой, «как все венецианки».

– Таких непонятных пятен и линий на картине полно, – продолжает Солио после хорошего глотка «Моретти». – Если бы Леонардо не уехал в Милан, он записал бы твой «пенис», кстати, добавив побольше волос на черепушку.

– Ты рассуждаешь не как философ, а как пьяница, – огрызается Равела. – Кто не так давно доказывал мне, что у Бога есть фаллос?

– А разве я говорил, что он должен быть на лбу? – Солио обижается и делает ещё глоток пива: – А как философ скажу: в мире только одна тайна – почему он существует? А всё остальное – от неудовлетворённости желаний.

Окно Тринадцатое

Университет Карло Бо. Урбино. Италия.

Равеле Акварелисту приснилось, что вместо него лекцию по истории искусств читает Солио Философ, то и дело прикладываясь к пивной бутылке. Он рассказывает о пепельной Луне. Леонардо в «Codex Leicester» объяснил, что неосвещенная часть Луны бывает видна вблизи новолуния из-за того, что свет Солнца отражается дважды: сначала от Земли, потом от Луны. Свет по разному отражается от облаков, океанов и материков (у них разное альбедо), и по изменению пепельного света Луны можно изучать географию Земли. То же самое происходит, когда вы смотрите в зеркало: свет отражается от предмета, летит к зеркалу, вторично отражается и попадает в ваш глаз.

Так и художник ловит свет, отражённый предметом, и вторично отражает его в картину движением кисти. Для зрителя картина – ещё одно зеркало, в котором он видит третье отражение. Но процесс не останавливается на числе 3, а устремляется в бесконечность. На этом построено известное гадание «на жениха»: два зеркала ставят друг против друга, и возникает бесконечный коридор, из которого «жених» и появляется. Это бывает страшно, и руководства по гадательной магии строго рекомендуют убирать зеркала сразу, как только из бесконечной глубины зазеркалья появляется кто-то или что-то.

Люди из некоего Всемирного фонда «Зеркало священных текстов и картин» развлекались тем, что приставляли зеркало к знаменитым картинам и смотрели, что получится. В картинах Леонардо получалось изображение ветхозаветного Яхве и прочие сакральные образы, в том числе непристойные. Пока ещё не додумались приставлять два зеркала, друг против друга. Но именно это и происходит, когда кисть касается бумаги или холста. Встреча двух зеркал: художника и картины. Леонардо убирает кисть. Картина не закончена.

Но это не помогает, потому что картина – не обычное зеркало, она хранит в себе все отражения: художника давно «убрала» смерть, а бесконечный коридор остался. Теперь в него смотрит зритель. Когда учёным и шарлатанам надоест «Код да Винчи», они возьмут другую картину, другого художника и увидят внутри ещё один слой, потом ещё… новый бесконечный коридор.

Географию мира можно изучать по изменению пепельного света картин. Но для этого достаточно двух отражений. Зачем нужны остальные? Может быть, для того человек и создан? Не камень, не дерево – это всё «география» – а именно «по образу и подобию» сотворено существо, которое само может творить. И когда эти два творения встречаются лицом к лицу, из бесконечного коридора является Бог. Или это Он сам всматривается с другой стороны зазеркалья, и ждёт появления человека?

Равела проснулся от поллюции, чего не было с юности, и, глядя в зеркало в изножьи кровати, увидел свой пепельный пенис, закрывший половину лба.

Окно Четырнадцатое

Помпеи. Италия.

Когда философско-исторические изыскания окончательно опротивели Равеле Акварелисту, он отправился в Неаполь. Залив сверкал солнцем, а в городе было шумно, многолюдно и жарко. Женщины здесь коптились как бамбергское пиво, а их вульвы благоухали как альпийская роза. Равела перебрался за город и поселился рядом с Помпеями.

Перед рассветом, пока туристы ещё спали, он прогуливался по пустынно-холодным улицам отрытого из-под пепла города, избегая помпезных площадей, задерживаясь в тени маленьких двориков и заглядывая в тесные комнатки без мебели и утвари, покинутые своими хозяевами 2000 лет назад. То ли из-за того, что у стен не было крыш, то ли из-за того, что стены были голые, город казался бесстыдным как онанирующий эксгибиционист. Встающее солнце бросало длинные лучи вдоль стен и длинные тени вдоль мостовой. Лучи перемещались, высвечивая одну за другой полустёртые фрески.

Больше всего таких фресок сохранилось в двухэтажном лупанарии, и, чтобы защитить их от палящего солнца, реставраторы навесили крышу. Там Равела и прятался от жары, переходя из комнаты в комнату, разглядывая неприличные рисунки, присаживаясь на каменные лежанки и пытаясь представить, как все это выглядело до извержения Везувия. В одной из комнаток лежанка была уже занята – там сидела девушка и тоже разглядывала фрески. Равела присел рядом. Они поделились друг с другом своими впечатлениями от рисунков, Помпеев и Неаполя, своими взглядами на искусство, своими историями жизни и своими планами на будущее. Девушку звали Карла, и под платьем она не носила нижнего белья.

Равелу всё больше занимала проблема пепельного света, только не Луны, а искусства. Прямая передача казалась ему вульгарной, цвета – глупыми, линии – чудовищными, а сюжеты – извращёнными. Задача художника ­­– не в том, чтобы передать то, что он видит, а в том, чтобы похоронить это в себе, допуская в картину лишь то, что в нём самом не помещается.

В доме у Карлы стояла копия лежанки, на которой они познакомились, только не каменная, а склеенная из дощечек вишнёвого дерева и покрытая зелёно-жёлтым шёлковым покрывалом. Когда они попытались на ней заняться любовью, у Равелы ничего не получилось. И они вернулись в Помпеи, на голый камень пепельного цвета. Холодный камень источал древний эрос, как иконы – миро.

Письмо Карлы, полученное Равелой уже в Черногории, было копией письма Кончетты, за тем исключением, что муж Карлы не был импотентом, но зато быстро умер.

Окно Пятнадцатое

Каламбака. Метеоры. Трикала. Фессалия. Греция.

Путь Равелы Акварелиста из Германии в северную, а потом южную Италию, проходил не столько в пространстве, сколько во времени – вспять. Он наметил дальнейший маршрут через Грецию в Египет, и для начала переехал в Каламбаку у подножия Метеор на западной окраине Фессалийской долины.

Когда прибыл ещё один «Codex Arundel», Равела подумал, что это дубликат полученного ранее, пока не увидел греческий текст. К тому времени он узнал о Леонардо да Винчи, как раньше о теле своей фрайбургской жены, так много, что тот перестал его интересовать. Только происхождение матери Леонардо скрывалось в тумане: евреи считали, что она была еврейкой, армяне – армянкой, а русские – русской. «Неужели Леонардо был греком?» – удивился Равела. Но всё объяснилось проще: название «Codex Arundel» означает не только текст Леонардо, но собрание многих манускриптов из коллекции графа Арундела, приобретённой Британским музеем. Текст Леонардо имел номер 263, а этот, ошибочно посланный, – 520. Он был написан в 14-ом веке Каллистом Меленикиотом и назывался «Исихастское утешение».

Скалы Метеор похожи на гигантские вертикально стоящие тубы, из которых выдавили по капле алой краски, и она приняла форму игрушечных монастырей. Бог бросил краски и ушёл, – думал Равела. – Мир не закончен.

– А мы – подмастерья, – продолжил Солио Философ. – Пытаемся дописать картину. Ты знаешь, что это такое: великий замысел и ремесленное завершение. Хотя Каллист, похоже, думал иначе. Он пытался увидеть Бога и понять Его замысел. Точнее, не понять, а узреть, как он говорил, безочесно.

– И для этого нужно было сидеть, упёршись подбородком в грудь и разглядывать свой собственный пуп?

– Обычная мистическая практика, на Востоке очень распространённая. Чуть ниже пупа сосредоточено то, что мы называем душой. Само слово «Бог» Каллист производит, следуя античной традиции, от слова «созерцать».

– Когда я созерцаю свою душу, у меня начинается эрекция, и мне не до Бога, – Равеле казалось, что его тело – тоже маленький тюбик, из которого выдавили красную от жары голову. Он не понимал, как можно увидеть Бога.

– Неисповедимы пути к Господу, – Солио медленно потягивал македонскую «Вергину». – Странно, что ты хочешь понять – это бремя философов, а ты – художник, ты должен просто видеть. И, кстати, почему ты видишь в этих скалах тюбы с каплями краски, а не фаллосы с каплями спермы?

Равеле вдруг расхотелось путешествовать вспять по времени. Это время слишком велико для меня, думал Равела. Моё время маленькое и свёрнуто в кольцо, время-тондо, и внутри круглое окно. Что там говорил Каллист? Душа любит взирать на свою причину. И становится нагой. И возвращается на север.

Окно Шестнадцатое

Круя. Гора Сари Салтики. Албания.

В албанском городе Круя на вершине горы Сари Салтики Равеле Акварелисту приснился сон. Он бежал по улицам города: то вверх, то вниз, пытаясь выйти из сектора обстрела. Длинная юбка всё время путалась в ногах, а головной платок сползал на глаза. Неужели я женщина? – подумал Равела и решил проверить. Он спрятался в зарослях маквиса и спустил шальвары. Члена и мошонки определённо не было. Равела присел на корточки, автоматическим движением достал из кармана фартука зеркальце и установил его между ног.

– Он видит странным образом видение невидимого и безвидный вид, – снова донёсся голос Солио. – Он видит, что не видит, и его ум останавливается.

Равела осторожно выглянул из-за куста. Солио Философ стоял на верхней площадке минарета, держа мегафон двумя руками как станковый пулемёт, и, поводя им налево и направо, продолжал кричать: – Ум от природы прост, но он раздробляется на то, что созерцает. Только истина может освободить его.

Каллиста цитирует, – успокоился Равела и вернулся к делу. Уже запустив два пальца во влагалище, он почувствовал чей-то взгляд. Это был мальчик, наблюдавший за Равелой из окна соседнего дома. На крутом склоне горы окно второго этажа оказалось точно на уровне зарослей, в которых прятался Равела.

– Слово является препятствием, – продолжал Солио. – Успевшие в молчании прекращают пользование словом. А вместе с разговором стараются избегать и самого мышления. Ведь всякий смысл бывает после мысли.

Равела поспешно поднял штаны, оправил юбку и пошёл по улице, опустив голову и искоса следя за минаретом. Там Солио боролся с двумя служителями мечети, пытавшимися отобрать у него мегафон.
Равела проснулся среди ночи, вытер с лица холодный пот и подошёл к окну. Всё было залито лунным светом. Одновременно ледяным и удушающе жарким. Глаза видели холод, а всё остальное тело чувствовало жару.

– Вопреки общепринятому мнению, не бывает холодных красок, – заявил утром Солио Философ после первой кружки тёмного «Корча». – Как акварелист, ты знаешь: все краски тёплые, разве что одни погорячее других. Пустота и белизна бумаги – вот где холод. Люди ошибаются: «космический мрак» – это не «очень темно и холодно», а «очень светло и холодно». «Пресветлый мрак».

– Каллист говорил о Божественном мраке, а вовсе не о космическом, – возразил Равела. – Но ты не веришь в Бога – что тебе этот византийский монах?

Солио надолго замолчал: – В детстве я жил в маленьком городке, в доме рядом с мечетью. И я мечтал стать муэдзином. Пять раз в день подниматься на минарет и созывать людей на молитву. Получать за это деньги. И ни о чём не беспокоиться. Потом я вырос, занялся философией и стал пить пиво.

Окно Семнадцатое

Открытая веранда ресторана «Jezero». Скадарское озеро. Черногория.

На берегу Скадарского озера в Черногории Равела Акварелист вспомнил Белое озеро в Каринтии. Небо стекало в воду, вода стекала на землю. Шёл дождь. Светило солнце.

Солио Философ молчал, склонившись над тарелкой, всецело поглощённый удалением костей из зеркального карпа. Он даже не процитировал Лао-цзы, говорившего, что художество подобно приготовлению блюда из мелкой рыбы: не то требует такой же осторожности и терпения, не то, напротив, ничего не требует, кроме безмятежности, потому что в уху рыбёшку бросают непотрошёной и нечищеной.

Но сначала Равела вспомнил Карлу, от которой только что получил письмо. Кто зачал ей ребёнка? – думал он. – Я или богатый муж? То, что муж умер, казалось, делало его непричастным. Но и даты не совпадали, разве что Карла переносила плод. Равеле представились пепельные камни лупанария, пропитанные древней помпейской спермой. По утрам они были влажными от росы. От росы? И блестели на солнце. Или это блещут на солнце воды Скадарского озера?

Потом Равела вспомнил Кончетту. Её муж-импотент точно был ни при чём. Я даже не знаю, кого нарисовал своим членом, – думал Равела. – Девочку или мальчика? Она не писала об этом. Может быть, я тоже непричастен? Кончетта идёт по узкой улочке Венеции, её обнимает туман, который поднимается из одного канала, чтобы перевалить через улицу и опуститься в другой канал. Так переваливается туман с холма на холм на той стороне Скадарского озера. Но это два разных тумана. Туман Венеции подобен маске, скрывающей вожделение, а Скадарский туман невинен как дитя.

Равела вспомнил Шварцвальд, Фрайбург, белую царапину к востоку от ануса и красную родинку к западу от препуциума клитора, между которыми был путь как от Фрайбурга до Бамберга. На ощупь проходит этот путь слепой музыкант. Какую мелодию извлекает он своими чуткими пальцами?

Солио Философ, наконец, поперхнулся рыбьей костью и, откашлявшись, изрёк: ­– Всё проходит, как не было написано на кольце царя Соломона, если, конечно, «всё проходит» не имя Бога. – Прополоскав горло хорошим глотком «Регента», Солио добавил: – Женщины – это вечные константы, к которым вечно примеряется вечно переменная сущность мужчины.

Кто такой Солио Философ? – впервые задался вопросом Равела. Тот, между тем, продолжал: – В анкете на получение небесной визы где-то между «Цель визита» и «Продолжительность пребывания» наверняка есть пункт: «Перечислите женщин, внутри которых Вы побывали за последнюю вечность».

Мальчик-муэдзин?

Окно Восемнадцатое

Монастырь Морача. Монастырь Острог. Черногория.

– Я не хочу больше рисовать, – заявил Равела Акварелист, осторожно ступая по дощатому настилу и глядя вниз, как выбегают пенящиеся воды реки Морача и бьются об огромную каменную глыбу, отколовшуюся от старого моста и непонятно как оказавшуюся метрах в пятидесяти ниже по течению. Солио Философ, оставшись там, где обрывались шаткие деревянные перила, глядел в противоположную сторону, где сверху из-под монастыря срывался водопад Светигора.

– Тогда тебе одна дорога – в монахи. Но знаешь, чем монах отличается от художника? – Солио выудил из кармана бутылку «Ник Голд» и отпил: – Художник не пропускает ни одной юбки. Особенно, если он слишком стар для этого, – добавил Солио, когда Равела подумал, что слишком стар для этого. – Оба они несвободны: но один подчинился Богу, а другой с Ним соперничает.

– А при чём здесь юбки?

– К слову пришлось. Слово «юбка» – по итальянски sottana – означает ещё и «сутану». А началось всё с коричневой тоги, которую носили проститутки древнего Рима, у них эту одежду и позаимствовали кающиеся монахи. Ты перестанешь быть художником не тогда, когда бросишь кисть, а когда завяжешь узлом свой пенис.

– Вряд ли это возможно: он у меня не такой длинный.

– Я говорю о пенисе вот тут, – Солио сердито постучал пальцем по лбу.

– Ты слишком много говоришь. И нет у меня никакой ревности к Богу.

Солио допил пиво и аккуратно поставил бутылку на доску: – Говорить – моя профессия, так же как твоя – молчать.

– Ты знаешь, почему твои акварели нагоняют тоску? – продолжил Солио разговор позже, когда они поднимались по дороге к монастырю Острог, и сам же ответил: – Потому что ты прикован к реальности, но ты её не любишь. Ты рисуешь цепи, которыми прикован. Как вот этот монастырь, прикованный к скале. Как Прометей. Скажи, Равела, что ты украл у богов?

– Не знаю, что я украл, – отвечал Равела, – но, похоже, мой орёл – это ты.

– Очень смешно, – Солио остановился, чтобы сделать из поллитровой банки глоток тёмного «Никшича». – А я тебе скажу: ты украл любовь. И подарил её женщинам. Только она у тебя не может сосредоточиться ни на чём, ни на ком. Ты не любил ни одну женщину, ты любишь их всех скопом. Да не любишь ты никого, ничего, кроме своего фаллоса, которым размахиваешь, как кистью.

– Да пошёл ты – озлился Равела, но пошёл сам, оставив запыхавшегося Философа внизу. Монастырь навис над ним белоснежной могильной плитой, действительно, будто прикованный к красной щели в горах, похожей на вульву.

Окно Девятнадцатое

Котор. Черногория.

Равеле Акварелисту снилось, что он дошёл до окраины Котора: вот городская стена, вот стена дома, на которую он опирается правой рукой, а над головой почему-то горизонтально висит тяжёлая деревянная лестница. Слева на верёвке, натянутой между фонарным столбом и каменной стеной, из которой непонятным образом растут какие-то зелёные кустики, сушится бельё, старательно развешенное так, чтобы цвета плавно переходили от белого к розовому и дальше к синему. Наверху за стеной – трёхэтажная башня дома 507 с двумя симметричными водосточными трубами: справа новая, светло-серая, а слева старая, ржавая. Впереди одиннадцать каменных ступенек поднимаются к чёрной двери дома 509. Ступени разбиты, зато справа есть железные перила.

Она выглядывает из окна второго этажа, потом исчезает, потом дверь открывается, и она помогает Равеле войти в дом. На ней короткая светло-серая юбка и такая же майка, только в синюю полоску, она босиком. На втором этаже есть окно, в котором за красными черепичными крышами виден кусочек Которской бухты и гораздо лучше – другой её берег.

Она усаживает Равелу в кресло, садится на стол, поднимает юбку и раздвигает ноги. Равела надевает очки. Её нижние розовые губы раздвигаются в улыбке, её нижний красный рот раскрывается, внутри него темнота. Равела видит, как дрожит кусочек плоти, похожий на язычок, и, следя за его артикуляцией, которая становится всё точнее, видит звуки, видит, как они складываются в слова, но смысл ускользает.

– Вам плохо? – наконец, понимает он и открывает глаза. Она присела перед ним на корточки, он видит её белые трусики. Значит, он тоже сидит. Равела чувствует спиной грубый камень стены.

– Вам помочь? – она берёт его за руку и поднимается. Равела смотрит вверх, над его головой почему-то горизонтально висит тяжёлая деревянная лестница. Он тоже поднимается: – Спасибо, всё в порядке. – Вы уверены? – Не беспокойтесь, просто голова закружилась, уже прошло.

Она уходит, но оборачивается на последней, одиннадцатой ступеньке. Равела машет рукой: «всё нормально», и она скрывается за чёрной дверью. Равела медленно возвращается к Часовой Башне на площади Оружия, где в кафе «San Giovanni» (в честь Иоанна Крестителя), ожидает Солио Философ.

– Видишь около башни пирамидальную колонну? – говорит Солио, приканчивая вторую кружку словенского «Лашко». – Это средневековый Позорный Столб. Но около него стояли не преступники, а те, кто нарушил негласные моральные правила. Например, художник, бросивший кисть и друга.

В 19-ом окне изображено дерево с одиннадцатью ветвями, крутая скала справа и под ней нервный контур странствующего монаха в коричневой рясе.

Окно Двадцатое

Отель «Каменхоф». Вайссензее. Верхняя Каринтия. Австрия.

В маленьком семейном отеле «Каменхоф» на Вайссензее комнаты и апартаменты имели не номера, а имена – имена цветов. Квартирка Равелы и Солио называлась «Нарцисс», а её – «Лилия». Её звали Леони, и её глаза были, по-прежнему, как у птицы, взмахнувшей крыльями.

– Если верить врачам, это моё последнее лето, – сказала она и жестом попросила подлить ей тёмный «Morchl» из Хирта. – Поэтому я тебя разыскала и позвала сюда. Ты единственный, кого я лишила девственности. – Её сухая рука держала кружку с пивом так, как когда-то держала фаллос Равелы. – Теперь ты должен лишить меня моей боли. Она мне надоела, и я хочу умереть не от неё.

– Лоне, что ты хочешь этим сказать? – Равеле вдруг стало холодно.

– Не бойся, дурачок, – сказала она насмешливо. – Ты и тогда боялся, – продолжила мечтательно. – Ты должен всего-навсего меня трахнуть, – закончила решительно. – Если не побрезгуешь, – добавила без выражения.

Она закрыла глаза, и её лицо стало похоже на лицо хищной птицы под крылом тёмно-стальных волос, крылом коршуна. Если существует красота старости, подумал Равела, то она должна быть вот такой: лишённой всякой благообразности, иными словами, старческого инфантилизма. Пять пластмассовых кружков на голове запульсировали, и он почувствовал эрекцию.

– «Каменхоф» можно прочесть как «прибывали ко двору», – говорил Солио, когда они шли по узкой тропинке вдоль кромки воды. – Или как «двор муз» от римских «камен» – поющих нимф источников, наделённых даром пророчества. Вряд ли она выбрала этот отель случайно. Что ты будешь делать?

Из багрового тумана 20-го окна выплывает бесформенная жёлтая фигура, сжимающая в руках ярко-красный фаллический посох. У неё нет лица, и даже непонятно: мужчина это или женщина. Равела или Леони.

– Впервые встречаю женщину, разбирающуюся в пиве, – говорил Солио, развалившись в кресле на балконе их «Нарцисса». – Этот «Hirter Morchl» – настоящий деликатес. Кстати, название – не от слова ли «morchel» – сморчок?

Из багрового тумана выплывает и дерево без листьев с зелёным стволом.

Взгляд Равелы двигался вниз: от сложенных крыльев глаз, мимо закрытых глаз богомола, по светлой линии альба, пока не упёрся в тёмно-стальной треугольник, пока простынёй не укрыли тело.

– Значит, она сама Вас об этом просила, – не спросил, а констатировал полицейский. – Но это я должен забрать с собой, – он положил записку в папку.

– Я расплатился с хозяевами отеля, – сказал Солио. – Мы можем ехать. – Долгое время, что шоссе тянулось вдоль берега, Равела ждал, не появится ли белый туман над водой. Небо было ясным, солнце сверкало, тумана не было.

Окно Двадцать первое

Дом над обрывом. Долина Мальтаталь. Верхняя Каринтия. Австрия.

Равеле Акварелисту снился шум водопада. Он проснулся, чтобы написать последнее, 21-ое окно: белые души в зелёно-жёлтом тумане. Душа слева, отвернувшись от всех, сидит на камне, опустив голову. Душа справа, отвернувшись от всех, уходит. Вторая душа слева хочет что-то сказать, но у неё нет рта. Вторая душа справа хочет что-то увидеть, но у неё нет глаз.

– Круг замкнулся – сказал Солио Философ. – По всем законам жанра ты должен умереть: здесь и теперь.

Круг замкнулся, думал Равела, когда, проснувшись утром, увидел тёмно-серый туман, светло-серые горы и чёрные деревья, которые на самом деле были чёрными. Дырки в его голове больше не пропускали краски земли и неба.

– Женщины тебя любили не из-за тебя самого, а по другой причине, – говорил Солио. – Как писал Каллист Меленикиот, к зеркалу подходят из-за отражаемого в нём, или показуемого им. Если ты не видишь краски, то это не потому, что их нет, а потому, что частично тебя уже нет.

Это был коршун, он клевал ступни моих ног, – вспомнил Равела рассказ Кафки. – Он взлетел, запрокинулся весь далеко назад для пущего размаха и затем, точно копьеметатель, глубоко вонзил свой клюв мне в рот.

Ночью Равела выглянул в окно, чтобы увидеть, как над водопадом, повернувшись лицом к Луне, безнадёжно мастурбирует Солио Философ.

Дом был старый и тёмный. Новые владельцы превратили его в охотничий домик, и пускали гостей за небольшую плату. Они починили крышу.

Однажды Солио спустился вниз, в Пфлюглхоф, чтобы купить пива. И не вернулся. Равела ждал приближения зелёно-жёлтой лихорадки. Но её всё не было. А потом ему сообщили, что Солио Философ умер от сердечного приступа, и тело его лежит в городском морге Мальты. Странно, что у философов тоже бывают сердечные приступы, думал Равела Акварелист. Он взялся сопровождать гроб и отправился в путь. На ту сторону Высокого Тауэрна, мимо Кёнигсзее, мимо гор Берхтесгадена, до самого Бамберга…

Каллист Меленикиот писал: «переход в стояние и покой в себе есть конечная цель и равным образом успокоение для твари». Но Равела Акварелист по-прежнему не понимал, что такое покой эрекции в сером мире.