Комментарий И.Б.Бурдонова

Ученик Конфуция говорит, что благородный муж:

1. проявляет сыновнюю почтительность и уважение к старшим братьям;
2. не выступает против вышестоящих (правителя);
3. не затевает смуты (не поднимает мятеж).

У современного человека подобное высказывание вызывает, по меньшей мере, недоумение, если не сказать — неприятие. Ведь для нас эти три линии поведения вовсе не равнозначны в этическом смысле.

Сыновнюю почтительность и уважение к старшим мы часто оцениваем положительно лишь с оговорками: если отец заслуживает почтения, а страшие - уважения. Более того, бунт младшего поколения против старшего считается естественным и простительным. Это, так сказать, привилегия молодости. Конечно, если конфликт "отцов и детей" не переходит разумные пределы и сам собой затихает с возрастом (когда "дети" сами становятся "отцами").

Смутой называют революцию ее противники, но ведь у этого способа изменения власти есть свои сторонники. "Смутным временем" мы подчас называем всякое время радикальных преобразований, какими бы демократическими и реформистскими они не были. И, хотя в самой "смутности" мало приятного, нам отнюдь не всегда приходит в голову отказываться от реформаторской "смуты" в принципе.

Но более всего нам кажется странным второй пункт, призывающий, на первый взгляд, к откровенному конформизму. Нам-то, как раз наоборот, кажется, что выступающий (разумеется обоснованно) против вышестоящих — это и есть благородный, смелый, мужественный и честный человек.

Еще более странно, что эти три линии выстраиваются в причинную зависимость. Наверное, действительно, никто не будет устраивать смуты, если он не хочет "выступать" против вышестоящих. Но разве мало было революционеров, заговорщиков, да и просто "борцов за справедливость", которые любили своих родителей и уважали старших братьев? На современный взгляд, тут причинная связь явно нарушается.

И, наконец, самое удивительное: основа, "корень" человеколюбия-жэнь, то, на чем должен сосредоточить все свои усилия благородный муж, — это сыновняя почтительность и уважение к старшим братьям. Понятно, что, если ты любишь людей, то ты также любишь своих родителей и братьев. Но почему только старших братьев, а не, наоборот, младших? И как соотносится это такое простое, "семейное", как сказали бы мы сегодня — "частное дело" — с тем высочайшим уровнем, на который возносит Конфуций благородного мужа?

Ведь без человеколюбия-жэнь не может быть никакого ритуала (читай — правильных социальных отношений), никакой музыки (хоть это понять труднее)[0303]. Только человеколюбивому дано право (или способность?) "любить и ненавидеть людей"[0403]. Человеколюбивый отважен [1405], почтителен, обходителен, правдив, сметлив, добр[1706]. Он углубляет знания, закаляет волю [1906]. Он даже жертвует собой ради достижения человеколюбия[1508]. Конфуций неоднократно отказывал тем или иным людям в человеколюбии или, если не хотел обидеть, отвечал "не знаю". Он даже не был уверен, способен ли сам стать человеколюбивым человеком [0733]! (Из чего следует, что пока он себя таковым не считал!)

И вот оказывается, что такое высокое, идеальное и почти недостижимое качество — человеколюбие-жэнь — чуть ли не сводится к любви к родителям и уважению к старшим братьям!

Известно, что Конфуций представлял себе идеальное устройство общества и государства изоморфным устройству большой слаженной семьи, отношения в которой строятся на любви, уважении и почтительности к старшим. Власть государства аналогична родительской власти и основана на чувстве преданности правителю, аналогичном чувству сыновней почтительности в семье. В таком случае взаимосвязь трех линий поведения становится очевидной и обоснованной.

А каким представляем себе идеальное общество мы сами? Если задуматься над этим вопросом, то обнаружится, что у современного человека такой идеал попросту отсутствует. Или, если и существует, то за границей рационального рассмотрения — как некая в принципе нереализуемая мечта. Современный человек, говоря о желательном устройстве общества и государства, рассматривает, фактически, варианты наименьшего зла. Как должно быть устроено общество, как должна функционировать власть, чтобы был обеспечен некий минимальный набор требований?

Этот минимум строится на пересечении демократических и социалистических гарантий. Социалистические (чаще стыдливо называемые социальными) гарантии — это забота государства о детстве (включая образование) и старости (пенсионное обеспечение), здравоохранение, помощь нуждающимся, жертвам стихийных и социальных катаклизмов и т.п. На первый взгляд эти требования аналогичны тем отношениям, которые существуют в семье. Однако, здесь есть принципиальные различия. Во-первых, сами эти требования формулируются в иных терминах, именно как требования к государству, как предоставляемые им гарантии. Здесь правят не исторически сложившиеся правила-ли, как в конфуциевом "государстве-семье", которые в конечном счете основаны на чувствах родителей к детям и детей к родителям, а чисто формальные законы, в которых "буква" всегда имеет тенденцию вставать над "духом". Не случайно именно в социальной сфере столь сильны бюрократические препоны, формалистика и бездушие чиновников. Во-вторых, уровень социальных гарантий определяется не тем, что должно, то есть, не моральными соображениями, а лишь тем, что возможно, то есть, имеющимися в распоряжении государства ресурсами, достигнутым уровнем материального благополучия.

Но более всего "государство-семья" отличается от нашего "минимального государства" в сфере демократии. Согласитесь, отношения в семье не формулируются в терминах прав и свобод, поскольку основаны на естественных чувствах и вытекающих из них правилах поведения. Сами понятия права и свободы носят сугубо негативный характер и возникли как раз из недоверия к власти. Человек, гражданин ограждает себя от вмешательства государства с помощью прав и свобод. В сознании современного человека укоренилось представление о власти и государстве как об однозначно враждебных ему институтах. Именно поэтому "выступать против вышестоящих" кажется нам естественным, похвальным и даже должным. Не случайно, пожалуй, единственное оправдание демократии — это то, что все остальные формы правления "еще хуже". Права и свободы питаются чувствами недоверия и даже ненависти. Разве это не прямо противоположно отношениям между родителями и детьми, которые строятся на чувстве любви?

Наше "минимальное государство" имеет своим прообразом не патриархальную семью, а скорее состояние "войны всех против всех", в котором достигнуто временное перемирие. Хотя и это перемирие регулярно нарушается социальными конфликтами, революциями и войнами. Если семья для Конфуция — это гармонический космос, то наше гражданское общество он охарактеризовал бы, наверное, как "застывший хаос".

Между прочим, до недавнего времени, то есть, фактически, до XX века, как раз семья в "узком" смысле считалась основной ячейкой человеческого общежития, внутрь которой не распространялись принципы отношений гражданского общества и государства. Однако, именно в XX веке началось (хотя, может быть, еще не закончилось) "слияние семьи и государства". Но не по Конфуцию, когда государство становится "большой семьей", а как раз наоборот, принципы отношений, принятые в государстве, в гражданском обществе, распространяются внутрь семьи и подменяют собой естественные семейные отношения, существовавшие от начала времен. Именно в этом смысле приходится понимать формализованные "права детей", когда конфликт между родителями и детьми может решить суд, в частности, с помощью их разлучения, или "брачные договоры", ориентированные на как бы предопределенный и провоцируемый развод в будущем. Показательно, что в этом смысле идентично отношение к семье ушедшей в прошлое советской системы в России и самых демократических режимов Запада — в обоих случаях допускается и поощряется вмешательство государства в семейные отношения. Велика ли разница между рассмотрением супружеской неверности в парткоме, в суде или в Конгрессе?

Таким образом, развитие человеческих отношений идет как будто в направлении прямо противоположном тому, которое завещал Конфуций. Парадокс заключается в том, что так было и во времена самого Учителя. Более того, именно противоположная направленность исторического процесса вызвала к жизни учение Конфуция, пафос которого был направлен на восстановление якобы идеальных отношений, существовавших в древности. И Конфуций прекрасно осознавал направленность своего учения — "Я передаю, но не создаю; я верю в древность и люблю ее"[0701], — восклицая в минуты отчаяния:"боюсь, что все окончено!"[0908]. Почему же он так настойчиво "зная, что ничего не получится, все же продолжает [свое] дело!"[1441]?

Не меньший (если не больший) парадокс заключается в том, что столь "непрогрессивное" учение смогло служить основой государственной идеологии Китая на протяжении более двух тысяч лет и (что гораздо существеннее) сформировать национальное самосознание китайцев?

Но может быть, никакого парадокса здесь нет и удивительная живучесть и долгожительство китайской культуры и китайской цивилизации ("цивилизации Конфуция"!) как раз и объясняются тем, что их идеал находился в прошлом, в "древности"? Может быть, есть глубокий смысл в том, чтобы история удалялась от своего идеала и люди ясно осознавали это? Ведь на самом-то деле никакого идеального общества в реальной, исторической древности не существовало. То, что китайцы именуют "древностью", на самом деле есть естественное состояние общества, семьи, человеческих отношений, государства, размещаемое в условном прошлом именно потому, что развитие истории идет от естественности к искусственности.

Естественное здесь оказывается синонимом истинного, природы человека. Но ведь природа человека вряд ли изменилась за последние тысячелетия и, следовательно, зародилась до истории. И если история — это движение, уводящее человека от его собственной природы, то, очевидно, она не может продолжаться вечно, если человек остается человеком. Это не обязательно интерпретировать как "конец истории". Быть может, история просто совершает большой круг, настолько большой, что нам, живущим на ее коротком отрезке, он кажется прямой линией. И быть может, Конфуций, будучи великим человеком, просто видел дальше других, видел то "искривление" истории, которое должно привести ее как бы к начальной точке. И именно в этой точке, расположенной как бы одновременно в далекой "древности" и в далеком будущем, располагал он идеал государства-семьи.

Конечно, сегодня, в нашем "коротком отрезке", попытки осуществить на практике идеал государства-семьи неизбежно дадут лишь очередную форму тоталитарного общества, как и все предыдущие попытки. Но идеал остается идеалом, даже если используется лишь как тормоз и ограничитель. И можно ли отбросить его ради практически осуществимого и гарантированного наименьшего зла "минимального государства" с его самой лучшей из всех плохих форм правления — демократией и цинично дозированной социальной заботой? Ведь тем самым мы идеализируем зло, неважно какого оно размера. Не получим ли мы в конечном счете зло большое и все возрастающее — по мере забывания немедленно неосуществимого добра?