Светлана Куликова

На остановке стоит потрясающая тётка. Лет шестидесяти с хвостиком. Снизу – чисто рокерша: чёрные квазикожаные штаны в обтяжку, на ногах тяжёлые «гриндерсы». Сверху - дама: алая куртка-дутышь с капюшоном, отороченным рыжим мехом «чебурашки». Короткие рыже-жёлтые волосы, яркий макияж, взгляд «плевала я на всяких критиков» и в завершение образа – в руках большая (трёхведерная, не меньше) плетёная грибная корзина...
В моем далеком детстве у отца такая была. Мы ездили с ней в лес, и он отказывался возвращаться, пока полную не наберёт.
Но таких тёток в советские времена не было.

…Лестница крутая и длинная.
Медленно поднимаемся к Севанаванку – монастырю VIII века.
Кроме нас никого, зимой в будний день туристы сюда ездят редко.
На пути стоит бабуля с дешёвыми цацками. «Купите браслетик!»
Продавцов украшений из разноцветных камешков, металла, дерева, кожи и пр. подручного материала по всей Армении великое множество. Люди живут трудно, зарабатывают, как могут. Я как могу, поддерживаю: у детей и стариков иногда покупаю ненужные безделушки...
Беззубо шамкая, бабушка добавляет: «У меня день рождения сегодня».
– Как вас зовут?
– Шушан.
– Сколько же вам исполнилось?
– Восемьдесят.
Юбилейная дата решает дело.
Выбираю браслетик, отдаю за него больше, чем просит именинница.
– Поздравляю! Живите долго, не болейте.
Она благодарно кивает.
Севан внизу в зимней спячке.
Севанаванк строг и аскетичен, как все древние храмы. У входа в Сурб Аракелоц одинокий фотохудожник продаёт виды монастыря своего исполнения. К стене привалились древние хачкары, загадочные и прекрасные как сама Армения (летом археологи поработали)…
Внутри храма холодно и безлюдно. И та же строгая аскетичная красота, что и вовне. Озябший служитель торгует открытками, сувенирами, свечами. Покупаем две тонких свечечки, ставим перед иконой неизвестного нам святого…
На обратном пути ещё раз поздравляем бабушку Шушан.
К машине подходят местные женщины со своим рукодельным товаром: вязаными вещами и всё теми же бусами-браслетами.
– Спасибо, – говорю, – не надо, уже купила наверху. У бабушки Шушан.
Они смеются:
– Она вам сказала, что у неё день рождения сегодня? Каждый день ей восемьдесят исполняется, уже который год!
– А на самом деле сколько?
– Да кто знает?! Она немного не в себе. Говорят, всех родных в Карабахе похоронила. Сюда давно уже одна приехала, одна и живёт.
Уезжая, оборачиваюсь на монастырь.
Тысячелетний Севанаванк делает своё дело: соединяет Небо и Землю.
Между ними едва видна маленькая фигурка бабушки Шушан, которой всегда 80 – дай Бог ей здоровья!..

В начале девяностых моего мужа-офицера перевели служить в Вологодскую область.
Сумрачный промышленный Череповец хоть и давал стране много чугуна и стали, жил голодно.
Продукты продавали по талонам, но иногда и вне норматива случалось отхватить какой-нибудь дефицит. Товары не поступали в продажу, их «выбрасывали». И покупатели не покупали, а «доставали» – по блату или отстояв длинную нервную очередь. Можно было видеть, как взволнованные прохожие вопрошают крайних стояльцев: «что дают?» и «сколько в руки?» Я тоже обычно не проходила мимо: вдруг на прилавке что-то очень нужное и, если повезёт, это «что-то» мне тоже достанется…

Много лет прошло, а чувство вины нет-нет, да и царапнет душу…
Однажды, возвращаясь с младшим сыном из поликлиники, я зашла в маленький продмаг и – о, чудо! – там «выбросили» яйца.
И очередь была небольшая – человек десять всего.
Сейчас, думаю, затарюсь с запасом.
Не тут-то было! Как быстро выяснилось, давали строго десяток в одни руки. Я потухла, но оптимизм до конца не потеряла: ведь нас с сыном двое. Два десятка – это праздник!
Но тут разыгралась убийственная сцена: женщина с годовалым ребёнком на руках плюс ещё один лет пяти за подол держится, попросила три десятка яиц.
– Ещё чего! – заорала взбешённая продавщица. – Вы, может, всю родню сюда приволокёте! Вы все вместе? Кто вместе – тому один десяток!
Качать права у советских продавщиц было опасно – вообще ничего не получишь и очередь поддержит: «Уходите скорей, женщина, не задерживайте!»
Что делать? Что?
– Лёнечка, – зашептала я сынишке на ухо, – хочешь яичко?
Четырёхлетний малыш с надеждой посмотрел на меня и кивнул – он любил яйца, особенно всмятку.
– Нам надо много, поэтому мы скажем тёте, что я не твоя мама, а твоя мама дома и она послала тебя со мной за яйцами. Понял?
Сын доверчиво вытаращил чёрные глазёнки. Я видела: он ничего не понял, но хочет помочь изо всех своих маленьких сил.
– Тётя спросит: «Где твоя мама?», ты ей скажи: «Дома». А я как будто бы не твоя мама. Это мы в такую игру сыграем, чтобы у нас было много яичек. Чтобы всем хватило: и тебе, и папе, и Ване… Понял?
– И тебе…
Лёня взял мою руку своей маленькой лапкой. Я отдёрнула ладонь.
– Нет, я себе сама возьму, а ты себе – как будто ты один, а твоя мама дома. Понял? Я не твоя мама!
Сын снова кивнул, глянул испуганно и всё-таки вцепился в меня.
Я попыталась его успокоить:
– А когда мы отсюда выйдем, я опять буду твоя мама.
– Навсегда?
– Навсегда, – уверенно ответила я и мысленно обматерила государство, дефицит, очередь и эти чёртовы яйца…
У прилавка я залепетала жалобно, не глядя продавщице в глаза и презирая себя:
– Вот, мальчик соседский, его мама со мной послала…
Если бы продавщица спросила, правда ли это, и сын не соврал в ответ (маленькие дети вообще врать не умеют, этому они учатся у нас, взрослых), я бы плюнула на всё и ушла со своим несчастным десятком яиц, но она ничего не сказала. Сложила в два бумажных пакета яйца, взяла деньги и я, сгорая от стыда, пошла прочь, подталкивая впереди себя ошеломлённого Лёньку…
Сейчас сын взрослый.
– Помнишь, – спрашиваю его, – как я отреклась от тебя за десяток яиц?
Он не помнит. Он смеётся. Ему странно, что мама может так долго переживать по такому пустячному поводу…

Очередь торчит из дверей промтоварного магазина поперёк тротуара, мудрено за неё не зацепиться...
Маленькая женщина со смиренным лицом, на вопрос: «Что дают?» устало отвечает:
– Амаль.
Вологодский говор мне пока ещё мало понятен, переспрашиваю:
– Что-что?
– Амаль белая. Окна красить. Хорошая, быстро сохнет.
Быстросохнущая эмаль нам в хозяйстве не требуется, и я бегу дальше…
Через несколько дней на том же месте опять спотыкаюсь о выпавший из магазина «хвост» и на тот же вопрос получаю точно такой же ответ (кажется, даже терпеливая женщина та же самая):
– Амаль.
– Ага, – киваю понимающе. – Краска. Какого цвета?
– Почему этО краска? – вкусно перекатывая вологодское «О», удивляется женщина. – Амаль-пОсуда. Нарядна така: сОма-тО белОя, а на бОках-то красны ягОдки...
Всего каких-то три часа стояния в очереди, и наш скромный семейный быт пополняют кастрюли производства череповецкого завода эмальпосуды.
…Прошло двадцать лет. Белоснежная «амаль» поблекла, но победно-алые клубничины на её округлых боках по-прежнему радуют глаз и напоминают о далёких временах тотального дефицита – прекрасных, светлых, счастливых временах молодости.

Есть у нас внутридворовая дорога, коварная как старый бедуин.
Несмотря на оживлённое движение, тротуара при ней нет, и никогда её не чистят.
Пешеходы семенят по колеям, периодически отступая в сугробы перед очередным авто. Машины превращают снеговую массу в живописные инсталляции, похожие на причудливый горный ландшафт в миниатюре.
В оттепель рассыпчатая серая каша становится чёрной полужидкой, а в заморозки отвердевает в камень. Это совместное творчество природы и человека новый снегопад накрывает чистым белым покровом, и зеркальной гладкости бугры скрываются под ровным пухляком...

Не успеваю даже заметить, как поскальзываюсь, обнаруживаю себя уже в горизонтальном положении. Подняться проблематично – опереться не на что, руки-ноги соскальзывают с отшлифованных до неземной гладкости выпуклостей.
Первым на выручку мне бросается невысокий хрупкий дедок, но дорога и ему ставит подножку. Барахтаемся оба-два, месим молодой снежок. Радуюсь, что упавший на меня дедок мало весит.
Нам на помощь «спешит» полная дама. Она тоже немолода, ступает осторожно и до нас с дедулей добирается благополучно. Фигура толстушки напоминает детскую игрушку волчок – самое широкое место в талии. Это и становится причиной её падения, когда она наклоняется и протягивает старичку руку. Увесистая спасительница окончательно придавливает нас к подлой дороге...

Обычно в середине дня на улице одни старики, молодёжь на работе. Наверное, это был студент.
Он не замечал ни бугров, ни рытвин, ни грязных луж, едва прикрытых весенним снегом. Словно не заездили, не разбили ту дорогу люди, а наоборот, выгладили, вычистили любовно да расстелили перед ним.
Юный красавец ступал размашисто, уверенно, а каверзная дорога покорно ложилась ему под ноги.
Он шёл в стороне, мог пройти мимо пенсионеров, пострадавших от дорожного коварства, но остановился, улыбнулся, выдернул из «кучи малой» по очереди толстушку, старичка и меня, убедился, что все твёрдо стоят на своих двоих и унёсся, словно привиделся.
Мы проводили его благодарными словами, а дорога…

Укрощённая дорога притихла смиренно и в тот день больше никого не сбивала с ног.

...Без предупреждения в виде жары, духоты, ранних сумерек и прочих примет, обещающих дождь, солнечный день внезапно превратился в прохладный вечер, и редкие капли лениво зашлёпали по асфальту. Прохожие презрели этот намёк природы и напрасно. Ливень очень быстро разошёлся так, словно кто-то наверху до отказа открыл кран. Тут же, выдавая отвратительное состояние городской ливнёвки, под ногами потекли полноводные реки. Народ кинулся искать укрытия, коих на набережной оказалось немного. Мне досталось раскидистое дерево. Зонтик помогал дырявому лиственному шатру справиться с небесным водопадом...
Старик оказался ровно посередине между дверью медицинского центра, откуда только что вышел, и живым навесом, где стояла я. Он в нерешительности мялся под дождём, не зная, как лучше поступить: вернуться обратно или всё же идти вперед в надежде, что внезапно разверзшееся небо так же внезапно закроется... Мне понравился его живой, чуть насмешливый взгляд черных глаз.
- Дедушка, скорее идите сюда!
Он обрадованно заспешил под дерево.
Мы стояли плечом к плечу без смущения и неловкости и беседовали так, словно были давно и прочно знакомы...
На короткий срок, всего на каких-то десять минут, он доверил мне себя: своё здоровье - встав под мой зонт, свою жизнь - рассказав о ней легко, открыто, доверчиво, как это умеют только дети и старики...
Недавно ему исполнилось 89 лет, но он продолжает трудиться в науке: уже семьдесят лет занимается металлургической химией... У него взрослые дети, внуки и правнуки... Вдовец. Живёт в центре Екатеринбурга...
Ливень иссяк так же неожиданно, как хлынул. Небо посветлело, реки с мостовой ушли под землю. Старик молодо улыбнулся мне, благодарно кивнул и ушёл, постукивая по асфальту своей палкой.
- И вам спасибо, - сказала я ему вслед.

Довелось мне одно время быть волонтёром в Первом московском хосписе.
У меня была задача читать газеты, журналы, книги больным – тем, кто этого захочет.
Один старичок – довольно известный в прошлом журналист, к которому я заходила, всегда отвечал: «Не надо. Не хочу». Мне-то казалось, что человек такого уровня, даже умирающий, должен быть в курсе событий, каждый день я настойчиво предлагала и предлагала ему что-нибудь почитать, и но он ни разу не согласился, и я решила больше этого больного не беспокоить.
Через пару дней медсестра передала мне, что старичок сильно обижается на меня за то, что я перестала к нему заходить.
Удивившись, я снова пришла в его палату со своим вопросом и снова получила короткий отказ, после чего сочла претензии болезненным капризом и больше с ним не встречалась.
Через неделю старичка не стало.
Уход его не был неожиданностью, и я тогда не поняла, почему он сильно меня расстроил.
Понимание пришло позже, когда уже ничего нельзя было не поправить. На краю Вечности когда-то активного и известного человека уже не волновала жизнь этого мира, но ещё нужны были те крохи внимания, которое я приносила в палату вместе со своим дежурным вопросом. А я отказала ему в этих крохах...

Поливала цветы. Вдруг что-то легонько цокнуло о подоконник. Смотрю, странная такая круглая штучка размером с семечку. Края неровные, сама не гладкая, на ощупь вроде металлическая... Покрутила её и выбросила обратно в форточку…
Сижу теперь и думаю, может, это был инопланетный корабль? А я его... того...
Всё человечество веками ждёт встречи инопланетянами… Может, как раз это он и был, долгожданный контакт, а я…

Куличик – детская игра, вынутый из маленькой формочки
влажный песок, сохраняющий очертания формочки
Современный толковый словарь
русского языка Ефремовой.

В кассовом зале подмосковной станции на подоконнике сидит маленькая – не больше трёх лет – девочка и кукует. Негромко, но назойливо повторяет:
– Ку-ку, ку-ку, ку-ку, ку-ку…
Рядом стоит её мама с устало-покорным выражением лица и периодически безнадёжно бросает в пространство:
– Лиза, хватит уже.
Девочка словно не слышит и продолжает куковать.
К ним подходит знакомая, здоровается с улыбкой:
– Что, в кукушку играете? А куда собрались?
– Да вот, к маме в больницу поехали, – вяло отвечает девочкина мама. – Дима за билетами пошёл… Лиза, перестань, хватит…
Девочка не реагирует и продолжает своё «ку-ку».
– Не слушается? – сочувственно спрашивает знакомая.
– Прямо не знаю, что делать, – вздыхает мама. – Вчера днём были в лесу, услышали кукушку. Димка Лизу научил, как надо спрашивать, сколько лет проживёшь и «ку-ку» считать А вечером мы к бабушке в больницу поехали. Ты мою маму знаешь, ей лишь бы похныкать. Всё умирать собирается. Она просто так брякнула, не подумав: «Да сколько мне и жить-то осталось?!», а Лиза услышала… Вот, второй день бабушке годы накуковывает. Замучила, сил нет. Лиза, хватит, надоело!
- Ку-ку, ку-ку, ку-ку…

Мне было 7 лет, когда родители взяли участок в садово-огородном кооперативе и начали битву за урожай.
Однажды в июне у ворот коллективного сада увидели мы женщину в белом халате с большим эмалированным баком (мама в таком бельё кипятила). Это была представительница ближайшего детского дома. Дачники могли поделиться с сиротами, высыпать в бак кто сколько пожелает – хоть кружку, хоть ведро ягод.
Детдомовская тётенька появлялась не часто – раз-другой в неделю, но всё лето.
После клубники дачники насыпали в бак смородину, крыжовник, ближе к осени – яблоки и никто не возмущался, не считал такой сбор чем-то из ряда вон выходящим, не подозревал, что дама может унести собранное себе домой... А мы, дети, учились делиться без лишней трескотни про милосердие.

Вспомнила я эту женщину в белом халате в начале 90-х, когда у меня уже были свои семья и дача, и внезапно случился на той даче немыслимый урожай. Сыновья (8 и 10 лет) собирали его под уговоры: «Помогайте, нельзя пропадать такому богатству, мы отнесем его ребятам, у которых нет родителей!»
В детский дом мы притащили ведро смородины и три рюкзака яблок.
Зря старались. Наш дар не приняли. Директор с сожалением объяснила: по инструкции она не имеет права давать детям продукты, полученные от неизвестных лиц без санитарного сертификата и товарной накладной,...
Я не смогла бы объяснить этого своим мальчишкам, они так старались: собирали угощение, несли тяжесть по жаре, поэтому долго, горячо уговаривала директрису. Наконец, она согласилась взять ягоды и фрукты, но не на детский стол, а в подарок персоналу.

Каждое лето вспоминаю эту историю, глядя на фруктово-ягодное изобилие... на рынке.

В прошлой жизни у меня был Хабаровск.
И жили там две девочки - одна студентка художественного училища, другая - музыкального. Обе любили лошадей. Очень любили. Очень-очень! Та, что собиралась стать художником, постоянно их рисовала, а вторая писала о них песни. Стены комнаты девочек были увешены лошадиными портретами, под которыми подруги пели о лошадях. А комнату они снимали на двоих у одинокой старушки в старом-престаром доме. Во дворе того дома стояли сараи, где раньше жильцы хранили запас дров для получения горячей воды посредством нагрева её в титанах. А когда в дом провели соответствующий водопровод, стали держать в дровяниках всякий ненужный хлам...
Однажды девочки поняли, что не могут дальше жить безлошадными. На Уссурийском конезаводе они нашли почти списанную на колбасу неказистую коняшку и купили её за символическую цену.
О долгом путешествии в товарном вагоне из Уссурийска в Хабаровск двух несовершеннолетних девочек с лошадкой, о том, как они все трое из одного ведра ели комбикорм и спали на соломе можно написать отдельное повествование, но не будем отвлекаться.
С присущей юности самонадеянностью, девочки без спроса поселили свою сбывшуюся мечту в старушкином сарае из-под дров, благо тот пустовал - ненужного хлама у хозяйки не было.
Ни минуты подруги не сомневались, что все люди вокруг тоже самозабвенно полюбят их замечательную лошадку. А как иначе, если "все мы немного лошади" - девочки учились в советской школе, хорошо знали классику. Но пока ещё плоховато изучили жизнь. Они сильно удивились и растерялись, когда столкнулись с яростным противостоянием жильцов.
Без конца ссорившиеся между собой соседи, с появлением во дворе пожилой, тихой лошади внезапно сплотили ряды и дружно пошли войной на бессловесную скотину. Одни возмущались запахом навоза, другие опасались ящура, третьим мешало редкое ржание из сарая... Кое-кто намекал на противозаконные намерения девочек: дескать, дёшево купили, чтобы подороже продать, спекулянтки проклятые!
Требование хозяйки платить за использование не нужного ей дровяника оказалось самой малой неприятностью. Гораздо страшнее были кражи дорогого комбикорма и угрозы отравить животное.
Всё лето девочки по очереди ночевали в сарае, а днём пасли свою лошадку за городом (дом стоял на окраине). Но осенью, когда началась учёба, и нужно было надолго оставлять скотинку без присмотра, они совсем потеряли покой. Во весь свой страшный рост перед ними встал вопрос "что делать"? Не знаю, каким был бы ответ...
Однажды среди бела дня, когда одна девочка изучала музыку, а другая рисунок и живопись, сараи во дворе старого дома на окраине Хабаровска сгорели все разом. Вместе с ненужным хламом и престарелой лошадкой.
P.S.
Прошло сорок лет.
Сегодня я получила письмо от своей подруги из Хабаровска, тоже свидетельницы той давней истории про девочек и их лошадку. У её внучки Иринки - владелицы молодой кобылки Панацеи (бабушкин подарок) случилось долгожданное событие: Панацея ожеребилась. Этой ночью на свет благополучно появился Чапай (на фото).

Вместе с десятком лошадей других владельцев Панацея живёт в хорошей конюшне. Иринка трудится там конюхом и тренером в свободное от учёбы на факультете декоративно-прикладного искусства время...

Возле магазина стоят девочка с бабушкой, ждут кого-то.
Девчонке лет 9-10, а может и меньше, они сейчас такие рослые и модно одетые – не угадаешь, но очевидно: ученица начальной школы... Живая, подвижная: подскакивает то на одной на ноге, то на другой, вокруг бабушки вращается – та едва успевает к ней поворачиваться, и стрекочет без умолку:
– ...нас с Викой судьба свела, да, бабуля, мы с ней совсем-совсем одинаковые! Думаем одинаково, музыку любим одну и ту же, и нам одинаковые вещи нравятся, и мы одинаковое мороженое любим, а винегрет мы одинаково не любим... Вот! И мы, когда вырастем, то поженимся...
На бабушкином лице попеременно отражаются изумление, ужас и надежда: авось, дитё само не ведает, чего несёт.
– Ка-а-ак этто тттта-а-а-ак?! – заикаясь вопрошает бабушка.
– А так, будем с ней жить в одной квартире, спать под одним одеялом и вместе завтракать!
- Ох! – бабушка явно затрудняется с подбором ответных слов.

Интересно, это европейская толерантность до Подмосковья докатилась или реформа образования в действии?

В Ставрополе я снимала жильё в крошечном домике на окраине.
Жили мы с хозяйкой бабой Леной скромно, тихо, каждая в своей комнатушке.
Я ждала переезда к мужу, домой возвращалась поздно, когда бабушка уже ложилась, наскоро ужинала и – спать.
Однажды, вернувшись за полночь, застала бабу Лену взбудораженной.
– Стучить ктой-то, – округлив глаза, почему-то шёпотом сообщила она.
– Где стучит?
Бабушка ответила, тревожно прислушиваясь:
– В окошке стучить…
Я выглянула в окно.
В жёлтом квадрате света ветер гонял позёмку, за пределами квадрата двор утопал во тьме…
– Никого нет.
И вдруг что-то глухо ударило в стену. Ещё раз, и ещё.
– Вот! – баба Лена испуганно метнулась в угол.
Я обошла дом и обнаружила нарушителя.
На авоське с мороженым мясом, подвешенной под крышу, сидел котишка. Попасть туда он мог только подпрыгнув метра на три. Бабушка привязывала припасы к балке – чтобы не добрались крысы. Стремянка лежала под замком в сарае. Как у него получилось?
Этот вопрос так и остался без ответа навсегда.
Подросток как альпинист вцепился в авоську лапами и остервенело драл примёрзшую к мясу газету (в те годы ещё не знали полиэтилена). От резких движений кота авоська раскачивалась, доставая до стены и ударяя в неё… Ворюга не заметил как я подкралась к нему с лестницей. Был он тощим, но жилистым и сильным – с трудом удалось отодрать его от мяса…
Баба Лена покричала: «Выкинь его, выкинь!», но после улыбнулась, глядя, как жадно котишка уплетает котлеты.
– Ой, лопнет, – причитала она.
Кот не лопнул.
Он благополучно доел мой ужин, прижался животом к батарее и уснул.
Бабушка качала головой.
– Куды ж его теперь?
Я долго умоляла не выгонять кота, перечисляя многочисленные пользы, которые он может принести: от ловли мышей до психотерапии мурлыканья, от лечебных свойств кошачьей энергии до мистического влияния её на финансовое положение владельца… Победил довод: «Он ворон с огорода вместо вас гонять будет!»
Оглоед остался.
Сколько бы его не кормили, он постоянно был голоден и искал, чего бы съесть.
При этом охотиться не желал и даже ворон не гонял. Просто рыскал по дворам и помойкам и таскал, что плохо лежит.

Наверное, баба Лена всё же выгнала бы его, но как только у бабушки поднималось давление, и она ложилась в постель, Оглоед тут же укладывался ей на грудь. И так они лежали, мирно посапывая друг другу в нос, пока давление не приходило в норму…

Обычно котята от бездомных кошек в руки не даются, но этого кто-то сумел отловить... Почему палач выбрал именно такую казнь - не у кого спросить, дело было сделано анонимно, втихаря...
Февраль. Мороз. Жильцы слышали кошачий вопль.
Утром кот замолчал, а следующей ночью снова запищал, но уже тише.
Сосед старик Порошин допёр: звуки доносились из-под ящика у входа в щитовую. Дед снял с ящика кирпичи, положенные, очевидно, чтобы жертва не выбралась, и извлёк котёнка-подростка: асфальтово-серая шкурка, белые носочки, белые живот, манишка и мордашка.
До вечера Порошин стоял в подъезде и каждому входящему пытался всучить несчастное животное.
Дошла очередь до меня:
– Возьмите, а то у меня собака...
– У меня тоже собака. И кошка. Как его зовут?
– Да кто знает! ОТморозок, наверное, раз не замерз насмерть.
При ближайшем рассмотрении Отморозок оказался кошкой.
Назвали Алисой. Отдала друзьям.

Мы соседи уже семнадцать лет.
Он стар, вспыльчив и груб.
У него было две официальных жены и ещё две неофициальных.
С первой он познакомился по переписке, когда отбывал срок в колонии по причине участия в грабеже с убийством. Сам не грабил и не убивал, но на стрёме стоял и пошёл наравне.
В перестройку был уважаем за опыт отсидки и старался соответствовать.
После перестройки работал телохранителем. По долгу службы, спасая доверенное тело, убил человека. Отсидел.
Трое детей выросли, не зная отца.
Состарился. Устал.
Сейчас одинок. Охранник на стройке, работа посменная.
Встречаю в лифте.
- Здравствуйте, Николай Сергеевич, вы на работу?
- НЕТ, Я НЕ НАСТОЛЬКО ГРЕШНИК, ЧТОБЫ В ПАСХУ РАБОТАТЬ!

Ух, какие мощные заборы в коттеджном посёлке «Золотой ключик»! Высоченные, гладкие, неприступные, ощетинились видеокамерами.
Пешеходного тротуара нет, никто тут пешком не ходит, у всех машины. Подъехал - быстро въехал - закрыл ворота - спрятался за забором...
Иду по дороге из дома отдыха Подмосковье на утреннюю службу в село Поведники, удивляюсь безлюдью праздничного дня. Лишь одна ветхая старушка впереди, похоже, туда же топает.
В одном месте в глухом ряду заборов, словно дырка в ровном ряду зубов – ворота настежь. Черноглазые гастарбайтеры – молодой и пожилой – бросают лопатами песок на носилки.
Увидели бабулю, остановились, уставились с любопытством.
Молодой беззлобно, но с вызовом выкрикнул:
- Аллах акбар!
Старушка притормозила, поклонилась:
- ВОИСТИНУ АКБАР!
Ошалев от такого диалога, догоняю бабушку.
- Здравствуйте, с праздником! Вы хоть знаете, что этот парень вам сказал?

Рынок на станции.
Сухой, чёрный как головёшка узбек таскает ящики. За прилавком – рыжеволосая полная женщина с милым русским лицом в неярких веснушках. На ящики с фруктами прицеплены картонные таблички с криво, от руки выведенными строчками.
Читаю: «Вот и всё, я поспела, покупайте меня смело. Ваша сливочка», «Я черешня с витамином не проходите меня мимо» и цифры - стоимость…
Смеюсь:
– Первый раз вижу ценники в стихах. Кто их пишет?
Польщённый узбек кивает на продавщицу:
– Это Валя у нас поэтка. Ночью едем, товар везём, она рядом сидит и стихи сочиняет. Громко так сочиняет, чтобы я за рулём не заснул.
Валя скромно опускает глаза:
– Вам нравится?
– Очень! Ещё есть?
– Сейчас Зафар фрукты принесёт.
Узбек ставит на прилавок ящик, Валя достаёт табличку: «Я на солнце рос и вам солнца привёз. Ваш абрикос». Поэтка!

У подъезда жилого дома разговаривают две пожилые женщины.
– Ты тетрадку неправильно подписала. Надо на разных строчках: ученицы 2-А класса, потом фамилию, потом снизу имя, а ты в одну строку. Неправильно! – горячится одна.
– А нам так на собрании объясняли. Может, в вашей школе и по-другому, а в нашей так! – отстаивает свою правоту вторая.
– Дебильная какая-то у вас школа!
– Сама ты дебильная!
Разругались и разошлись.
Завтра – Первое сентября.

Электричка. Время позднее. У окна напротив друг друга сидят две усталые женщины средних лет – одна постарше, другая помоложе (или просто лучше выглядит) – задушевно беседуют.
Старшая: Ну, так он тебе нравится или нет?
Помоложе (задумчиво): Да... вроде как... даже и не знаю... странный какой-то, всё говорит, говорит... чё-то рассказывает всё про политику, про государство... Всё знает, сильно умный...
- Главное, чтобы не пил! Не пьет?
- Я откуда знаю, мы ведь не живём вместе.
- А чё тянешь?
- Да так... как-то... не знаю... На хрен мне опять замуж?
- Кто тебя замуж гонит? Ты хотя бы попробуй, может, твоё! Это как платье покупать – без примерки никак нельзя! Ты примерь!
- Дык я вроде примерила. Выходные вместе провели, у меня на даче...
- Да ты чё?! И как?
- В мозгах жмёт.

Череповец начала 90-х. Утро.
В автобус, переполненный хмурыми горожанами, входит маленькая, аккуратная, невесомо хрупкая старушка. Белоснежный платочек, повязанный «домиком» на белых же волосах, длинная чёрная юбка, тёмно-синяя вязаная кофта… Лукаво-насмешливый взгляд голубых глаз, молодо светящих из-под морщинистых век… «Настоящая вологодская бабуля», – умиляюсь я, уступая ей место.
– Сиди, сиди, милая, – машет она крошечной ладошкой. – Тебе, небось, цельный день работать, а я и дома насижусь…
– Можно мне?
От дверей протискивается молодая очень полная женщина, грузно опускается на сиденье и тотчас заводит популярный в те годы монолог «жрать нечего, цены бешеные, на улицу страшно выйти». Тут же у неё находятся единомышленники и оппоненты, и в автобусе вспыхивает бурный диспут на вечную тему «Кому на Руси жить хорошо».
Мы с бабушкой молча стоим в сторонке. Я смотрю на неё, размышляя, как ей удалось до преклонных лет сохранить такой ироничный, светлый взор и достоинство человека, вполне довольного жизнью.
Старушка сочувственно оглядывает толстуху и обращается ко мне:
– Эк её, бедную, ломат. Кушать нечего, а сама уж и стоять-то не может, таки телеса наела.
Поддерживаю разговор:
– Может, у неё полнота от болезни.
– Как не заболеть, коли носить на себе столько сала да в себе таку злобу?
– Но разве она не права? Посмотрите, сколько у людей проблем…
– Полно те, милая, каки таки проблемы! Много ли надо человеку? Я утром черную корочку отрезала, солью посыпала, постным маслицем полила, чайком запила – вот и наелась до вечера. Постом да молитвой тело очищается, а душа спасается… И чего шумят? Не подрались бы…
– Не волнуйтесь, людям надо высказать наболевшее. А кому? Вот, друг другу и высказывают. А вы неужели так хорошо живёте, что и проблем совсем никаких нет?
Бабуля пожимает худенькими плечиками и задумывается.
– Что ж я, святая что ли, или уже на небеса вознеслась? Есть и у меня, грешной…
Тут во мне поднимает голову журналист. Я уже вижу статью, как редакция помогла череповецкой старожилке в трудной жизненной ситуации.
– Говорите, говорите, я в газете работаю, постараюсь вам помочь.
Глядя на меня снизу вверх чистым незабудковым взглядом, лучась многочисленными морщинками, старушка рассказывает о своей проблеме.
– Кровать у меня – железная. Краси-и-ивая! Шары блестящие по верху – как новые, только вот сетка больно сильно растянулась. И то сказать, как не растянуться – почитай полвека мы с мужем, царствие ему небесное, на энтой кровати спали, трёх сынов и двух дочек на ей настругали. Вот теперя, как лягу, так жопа с половицей и встретятся…
Старушка смотрит лукаво, чуть-чуть с вызовом и легко, звонко, как ребёнок смеётся.
– Может, проще новую купить? Найду спонсора и…
– Да что ты, милая! – обеими руками отмахивается бабушка. – Энто ещё матери моей приданое. Потом она мне на свадьбу кровать подарила и беречь завещала. Нет-нет! Не надо новую, не надо, сетку бы только перетянуть…
Обещаю весёлой старушке поискать возможность починить дорогую её сердцу вещь и оставляю номер своего телефона.
Не вышло. В промышленном Череповце, где и сейчас производят много металла и проволоки, не оказалось ни новой сетки для раритетной кровати, ни специалиста по перетяжке этих самых сеток.
Я приготовилась уговаривать бабушку на покупку новой современной мебели, но она мне так и не позвонила.
Может, решила оставить всё как есть, потому что… ведь не святая же она и не вознеслась пока ещё на небеса – в тяжкие времена, когда все вокруг утопают в ворохе проблем, должна же и у неё быть хотя бы одна.

После моего авторского вечера встречи с читателями, подошёл ко мне мужчина лет 60-ти, спросил, можно ли купить сборник с автографом.
– Конечно, – возликовала я. – Кому подписать? Может, вашей жене? Всё-таки у меня больше женские истории...
– Нет, подпишите мне, Анатолию.
Потупился и пояснил:

– Я ведь тоже пишу. Стихи. Жена пусть меня читает.

– так моя бабушка Евдокия говорила, когда я пыталась вмешаться не в своё дело, даже если с самыми благими намерениями…

Теплый майский праздничный день. День Победы.
Вхожу в маршрутку. На переднем сиденье ветхая старушка в толстой вязаной кофте – полы оттягивают два ряда орденов и медалей, сидит, на ладони мелочь перебирает, напротив неё молодая женщина. Больше никого.
Машина трогает, у бабушки с руки падают несколько монет. Мы с девушкой бросаемся поднимать, чуть лбами не бьёмся, и вдруг слышим резкое, даже злое:
– Не надо! Я сама!
А её всю паркинсон трясёт, ей не то, что подцепить плоские кругляши, нацелиться на них трудно! Но пыхтит, старательно колупает грязный пол...
Мы смотрим, молчим. Девушка смущается, а я злюсь, потому что считаю отказ от искренней бескорыстной помощи гордыней, которая, как известно, большой грех, но вспоминаю присказку своей бабушки и не двигаюсь...
Поднимает, наконец, старушка свои гроши, выпрямляется. Лицо красное, потное, волосы растрепаны, а в глазах… В глазах гремит и сверкает салют Победы! И торжество в нём, и гордость, и... благодарность.
Вот тут я обрадовалась, что смогла сдержаться, «не сплясала».

Жду на остановке маршрутку.
Подходит смуглый мужчина лет тридцати и на плохом русском просит денег. Очень смущается, смотрит в землю, еле-еле подбирает слова, но – просит. Дескать, на станцию надо, а доехать не на что…

В нашем городе таких мужиков из Таджикистана, Узбекистана и других бывших советских «…станов», включая Украину, немеряно. Очень часто они попадают в беду. Их грабят, бьют, отказываются принимать в больницы, в трудной жизненной ситуации социальные службы не помогают им... Выход некоторые самостоятельно находят с ножичком в темноте. У моей подруги один такой сумку дёрнул – она упала и получила ногой в лицо, сумку выпустила, там и денег-то почти не было, только документы да ключи от квартиры... А этот – просил, явно пересиливая себя, свою азиатскую и мужскую гордость просил.
Денег я ему не дала из опасения, что спустит на наркоту, просто заплатила за него в автобусе. Он не возражал, устало посмотрел на меня чёрными глазами и тихо сказал:
– Спасибо, мать.
– Не за что, – так же тихо ответила я.

Действительно, за что ему меня благодарить, это же был мой вклад в укрепление межнациональных связей и борьбу с криминалом.

В толпе, ожидающей зелёного сигнала светофора, громко звонит чей-то мобильник.
Отвечает замурзанный мужичонка, с виду прочно-привычно хмельной.
- Але? Чё? Как это «где»? На работе. Ты там? И чё? Меня нет? Ну да... Чего сразу «уволен»? Чё я сделал-то? Как ничего не делаю?! Да не ори! Уволен, уволен... А на что я жить буду? Да кто пьёт? Да кто прогуливает? Я?! Ты чё, совсем что ли? Просто смены попутал, щас приду. Не надо? Ну, как хочешь. Там, кстати, мне еще за неделю не заплатили... Какой штраф? Какой прогул? Я сегодня был на работе. А ты когда? А я раньше, только перед тобой ушёл... Причина? Конечно, уважительная!.. Что значит «какая»?..
Растерянная пауза.
Тут мужик замечает, что я подслушиваю. Со дна похмельных очей тяжело всплывает неуверенная игривость.
– Свидание у меня, с женщиной…
Светофор переключается, толпа уносит меня вперёд, вослед слышу затихающее, с пафосом, гордо:
– Я тоже человек! Имею право на личную жизнь!

Была у меня в начале 90-х приятельница ливийка по имени Татьяна. Русское имя ей дала мать-украинка, которая вышла замуж за араба и жила в Ливии. Таня утверждала, что на Востоке чадра не мешает женщинам заводить романы на стороне.
– Как?! – не понимала я.
– Глазами, – настаивала Таня, – взглядом можно свидание назначить, сидя в кафе на женской половине, и переглядываясь с мужчиной на другой стороне зала. Если, конечно, на тебе не паранджа, а никаб – вуали нет, глаза не занавешены.
Я ей не верила…
Теперь по существу.
Однажды по телевизору показали интервью богатейшего человека России, совладельца компании «Новатэк» Леонида Михельсона телеведущей Марии Бондаревой.
Собеседники обсуждали проект «Ямал-СПГ», санкции, конкуренции, инвестиции, котировки, ещё какие-то мудрёные бизнес-категории, но… Камеру не обманешь, особенно на крупном плане, «о чём язык не говорил, о том ГЛАЗА кричали…»
Седовласый мужчина – подтянутый, уверенный и молодая красавица журналистка – губы пухлые, глазки умные, совершенно очевидно очень нравились друг другу.
Казалось, за спиной бизнесмена распустился невидимый павлиний хвост, хотя та спина была плотно прижата к спинке кресла. А Мария изящно примостившись на краешке такого же сидения напротив олигарха, красивой рукой томно поправляла длинные локоны…
Через пять минут мне захотелось, чтобы они перестали мучить нефтегазовую тему и пошли ужинать при свечах…
Глаза, глаза…
Таня, теперь я верю тебе! Можно и в чадре без слов объясниться и свидание назначить.
Природу не обманешь, как ни старайся. Извечного притяжения между мужчиной и женщиной не преодолеть.
«В чём сила, брат?» В правде?
Нет, друзья мои, в любви.

В ходе интервью Михельсона «бегущей строкой» прошло сообщение о теракте в Брюсселе… Какой-то дурак уверен, что сила в бомбе…

Метро. Ветка, где остановки объявляет детский голос.
Супружеская пара – это сразу видно, когда супруги.
Она как праздничная баржа – крупнокорпусная, с широкой кормой, ярко одета и накрашена. Он – на полголовы ниже, худощавый, с лицом недовольного барина.
Выходим вместе.
Она: Интересно, зачем в метро карликов наняли?
Он: Каких карликов?
– Которые объявления делают. Голос противный, писклявый.
– Это не карлики, это дети.
– Дети? Это, что, какой-то сыкун мне командует, чтобы я побыстрее выходила?..
Дама удаляется, полыхая гневом.

Я как услышу где-нибудь в электричке или на лавочке про власть продажную и тяжкую долю народа, так вспоминаю правоверного коммуниста-сталиниста и высоконравственного ветерана Васильиваныча из соседнего подъезда.
Васильиваныч со всех сторон мужчина положительный: ветеран труда, 40 лет на одном заводе, 55 – с одной женой, Дети его тоже уважаемые люди, жаль, живут очень далеко и к отцу нечасто наведываются. Он, как жену схоронил, запечалился. Особенно Васильиваныча огорчает неправильная власть в стране. Из-за неё народ, в том числе и Васильиваныч, живёт очень-очень плохо. В частности, не стало дешёвых рабочих столовых, где можно было бы супчику горячего похлебать. После утраты супруги ветеран перебивался сухомяткой и магазинными пельменями, такое питание «крепило», а потому сильно раздражало…
А тут Люба – мастерица из парикмахерской. Приехала на заработки в Москву из тихо помирающей глубинки. Муж-алкаш пропал без вести в соседнюю деревню к сожительнице, оставив Любу с сыном-инвалидом. Люба отвезла мальчика к маме в другую помирающую глубинку, а сама их обоих из Подмосковья содержит. Работает в две смены, живёт на съемных квартирах, постоянно ищет вариант подешевле.
Пенсионерки во дворе, наслушавшись на лавке у подъезда камланий голодного Васильиваныча, предложили ему внести вклад в спасение хотя бы одной народной единицы: недорого сдать Любе комнату. Ей поддержка, ему доход.
Дед долго не решался. Потом то ли расчет победил, то ли патриотизм – согласился.
Месяца три, примерно, оба были чрезвычайно довольны.
Люба тем, что мало отдаёт за жильё с удобствами, сыну с мамой стала больше посылать. Васильиваныч – что денежка к пенсии добавилась, что Люба супчиком делится и вообще приятная женщина: спокойная, чистоплотная, симпатичная. И живёт скромно, мужиков не водит.
И вдруг – трах-бах! – разъярённый Васильиваныч выгнал Любу с квартиры, да ещё и на бабок во дворе наорал, что подсунули ему проститутку...
Народ провёл своё следствие.
Выяснилось: оживший на горяченьком супчике старичок отошёл от критики властей, возбудился совсем другой темой и стал Любу за попу пощипывать.
Парикмахерша, мечтающая перевезти сына с мамой из убитой провинции в богатый регион, обрадовалась и предложила решить вопрос кардинально: «Я вам, Васильиваныч, нравлюсь? Так давайте, поженимся!»
Дед дико возмутился: «Я ветеран заслуженный-перезаслуженный! А ты кто такая? Понаехали тут! На квартиру заришься? Шиш тебе!»
Люба от своей идеи отступилась. А Васильиваныч от своей нет и продолжал исподтишка Любу потискивать.
Тогда практичная Люба вынесла на обсуждение другой консенсус: «Давайте, Васильиваныч, раз уж такое дело, я вас по мере вашей небольшой старческой надобности ублажать стану, а вы с меня за это не будете квартплату брать».
Такого меркантильного подхода к любовным отношениям душа верного строителя коммунизма не вынесла.
Васильиваныч заявил, что женщина, способная продавать тело за деньги есть продажная женщина, то есть проститутка и шлюха, и что он, как высокоморальный советский человек и почетный ветеран-коммунист, такую рядом с собой не потерпит и в одночасье выставил Любу вон.
Всё, конец пьесы. Занавес.

Вопрос, который ставит меня в тупик. Не знаю, как на него отвечать. Ещё менее понятно, зачем его вообще задают...
В гастрономе обнаружила просроченный товар. Подхожу к охраннику, прошу пригласить администратора. Охранник в ответ настороженно:
– А вы кто?
Нет, ну, кем я могу быть в магазине?
Слышу этот вопрос довольно часто, потому что не только свои права приходится защищать.
Ответами манипулирую в свою пользу.
Женщина, покупатель, избиратель, заказчик, жена, мама, читатель, прозаик... вариаций ответа много. Самый эффективный: я журналист. Пока... Но всё чаще возникают ситуации, когда в ответ слышу: «И чо? Пишите, что хотите кому хотите, хоть президенту!» И пишу.
И другие пишут...
И ничего не происходит.
Кто я?
А вы кто?
МЫ – КТО?

...Звонок в редакцию переполошил всю женскую сердобольную часть коллектива.
Некий аноним сообщал, что возле горбольницы на земле лежит парализованный мужчина. Привезли его милиционеры, попытались сдать врачам. Однако врачи грязного, вшивого мужика без документов принять в стационар отказались – дескать, не положено и снова вызвали наряд. Забрать мужчину в КПЗ менты не имели права, поскольку валяться на улице без паспорта не есть преступление. Тот факт, что он не помнит, как его зовут, и не может переставлять ноги – тоже не нарушение закона, а диагноз. Потому стражи порядка бедолагу из больницы вынесли, прислонили к стене (в надежде, что у эскулапов все-таки сработает клятва Гиппократа) и отбыли восвояси. Ночью пошёл дождь, а утром ударил морозец и бомж вмёрз в лужу...
После оперативки, на которой редактор постановил взять вопиющий случай равнодушия на общественный контроль, корреспондент газеты Валя Евсеева примчалась к больнице настроенная на жёсткую разборку как с ментами, так и с медиками.
У входа в приемный покой действительно сидел мокрый, вонючий старик. Валя поставила на уши всех, вплоть до мэра и вскоре несчастный оказался в больничной ванне. Отогревшись, он сообщил свое имя и рассказал историю.
Оказался бомж полным тезкой известного художника Анатолия Тимофеевича Зверева. Приехал он в Череповец из посёлка, где закрылось градообразущее предприятие – лесопилка. Семья его – престарелые родители, жена, четверо детей – рисковали умереть голодной смертью, что и заставило Анатолия отправиться на поиски работы в райцентр. Он хотел подработать на рынке грузчиком, но с новыми знакомыми выпил чего-то такого, что полностью выбило предохранители в голове и отключило ноги.
Валя, разумеется, усмотрела параллель судеб крепко пьющего талантливого художника и безвестного лесопильщика. Она твёрдо решила выправить кривую линию жизни второго Анатолия Зверева: добиться восстановления документов и устроить его на работу. Но уже на следующий день душераздирающая история жертвы перестройки начала поворачиваться к ней иной стороной.
В посёлке многодетную семью Зверевых знали, но Анатолий, как Вале оттуда сообщили, с женой давным-давно разошёлся и отбыл в неизвестном направлении. Алименты задолжал то ли за пять, то ли за семь лет. Градус сочувствия у Вали несколько снизился, но всё равно надо было что-то с беспутным Анатолием Тимофеевичем делать. С помощью милиции она раскидала запросы по всем доступным инстанциям и ждала ответы, а пока Зверевым занимались врачи.
Никакого паралича у него не обнаружили, лишь сильную алкогольную интоксикацию. Через пару дней он уже ходил по коридору, охотно общался с больными и врачами, рассказывая каждому ту версию своей жизни, какая, как ему казалась, будет интересней именно этому слушателю. Фигурировали в его рассказах и изгнавшая его из дома неверная жена, и жестокие дети, и даже кавказцы-рабовладельцы... Он был убедителен, обаятелен, неизменно вызывал сочувствие, хотя все понимали: привирает Толя, сочиняет на ходу. До истины никому, даже дотошной Вале докопаться так и не удалось. Менты, правда отыскали где-то в Вологодской глубинке следы рождения Анатолия Зверева, получили копию свидетельства и оформили ему новый паспорт.
Как Анатолий Тимофеевич стал бомжом, было загадкой, но не причиной лишить его крова и работы. И то и другое, благодаря Валиной настойчивости, Анатолию предоставил главврач. Он готов был взять Зверева к себе в подчинение садовником. Должности такой в горбольнице не имелось, зато имелся большой запущенный парк, требующий ухода. Вместо зарплаты Анатолию гарантировали трехразовое питание и крышу над головой в виде каморки в гаражном комплексе...
Всё складывалось как нельзя лучше. С пакетом благотворительной одежды и фотографом к выписке Анатолия приехала Валя, готовая завершить историю несчастного бомжа мажорным аккордом: что бы там ни было в прошлом, в настоящем обрёл человек всё необходимое для начала новой светлой жизни.
Анатолий Зверев вышел под серое холодное небо Череповца, пожал руку фотографу, приобнял Валю, смахнул благодарную слезу и... отказался идти в садовники.
«Нет, - сказал он. - Статью за тунеядство отменили. Работать теперь не обязательно. Перестройка всем дала свободу. Я хочу жить свободным человеком».
И пошёл в сторону рынка.
Валя Евсеева почувствовала себя одураченной и категорически отказалась писать статью о спасении Анатолия Зверева.
Весной 1993 года в Закон «О медицинском страховании граждан в РСФСР» были внесены изменения, лечение бомжей начали оплачивать из городского бюджета, и больше никто из них никогда не оставался лежать на улице...