Геннадий Россош

Два гения: роберт Фишер и… Кулибштейн

Быль? Легенда? Блеф?

Родители Бобби развелись, когда ему не было и трех лет, так что он и его старшая сестра Джоан остались с матерью, в девичестве Региной Вендер, выросшей в Швейцарии в еврейской семье. В годы Второй Мировой войны она работала клепальщицей на военном заводе, затем получила диплом школьной учительницы, а позднее стала медицинской сестрой и выучилась на врача. Герхард Фишер, отец Бобби и Джоан, был по профессии физиком, выходцем из Германии… Впрочем, у нас сейчас разговор не о корнях феноменального супермена, непобежденного чемпиона мира по шахматам Роберта Джемса Фишера. Речь пойдет об одной истории, что приключилась со мной в середине 80-х, на заре горбачевской эры. Это был странный (если не сказать – диковинный) зигзаг судьбы, в какой-то момент ставший для меня драматичным и угрожающим. Публично рассказать об этом я решился лишь теперь, спустя десятилетие...

Уходящий 1996-й год прокатился по шахматной России небывалым бумом. В апреле - грандиозный “быстрый” турнир в московском Кремле с участием чемпиона мира Гарри Каспарова, затем в Элисте (столице нижней ступени) Анатолий Карпов и Гата Камский сразились за “параллельное” чемпионское звание (по версии ФИДЕ), плюс турнир «Господин Великий Новгород», плюс Всемирная шахматная олимпиада, а в ноябре еще и уникальный суперфорум по шахматным поддавкам - с участием звезд российской политики, театра, кино, науки. Если учесть, что нашу страну обуял еще и бесподобный  политический бум (президентские выборы между Сциллой и Харибдой), - Шахматы-96 обрели, на мой взгляд, некую символику. Совсем не случайно весной прошел слух о том, что двойной президент Кирсан Илюмжинов, будучи в Багдаде, решал с Саддамом Хусейном не только шахматные проблемы: он вручил иракскому лидеру послание от Бориса Ельцина. Комментируя этот слух, Примаков ограничился лаконичным обтекаемым заявлением: через его ведомство (через МИД) таковое послание не проходило...

Вот почему мне представляется уместным и нужным - обнародовать экстремальную версию того, каким неспортивным способом был в свое время лишен шахматной короны Роберт Фишер. Версию более чем спорную, неправдоподобную, но она обращена, мне кажется, не столько во вчерашний день, сколько в наше всемирное завтра. Ведь такого рода «игре» вокруг всяческих «корон» (не обязательно спортивных) обеспечена, по всей видимости, блестящая перспектива. С этим нельзя не считаться.

Принято полагать, будто Роберт Фишер, следуя неким, ему одному вeдомым принципам и мотивам, добровольно сошел со своего трона. Так ли было на самом деле?

С некоторых пор в центре Москвы - на Арбатской площади (неподалеку от колоссального комплекса зданий Минобороны), также и у памятника Пушкину, в других людных местах - нередко можно видеть пикетчиков, выступающих против психотронного оружия. Я не задерживаюсь возле их ошеломляющих стендов. Не скажу, что это меня не колышет, - просто хочется как можно скорей оказаться подальше от подобных страстей и ужасов. Но, с какой бы скоростью я ни уносил ноги, не могу уйти от одного воспоминания.

Откуда взялся Кулибштейн

В то лето я часто бегал на пруды в Садки Знаменские, что на южной окраине Москвы, сразу за кольцевой дорогой. Это бывшее имение князей Трубецких. В старинном родовом дворце размещен Всесоюзный НИИ охраны природы (так он на тот момент назывался); несколько водоемов из былой цепочки прудов, вместе с куском прилегающей территории, отошли в хрущевские времена к зоне отдыха, подаренной москвичам. Начиная с мая месяца я регулярно наведывался в Садки, купался всласть, нежился на травке, корпел над рукописями. Там заинтересовал меня один человек. Когда я прибегал, он непременно уже был там, а когда я уходил, он все еще никуда не собирался.

Обложен со всех сторон развернутыми газетами, толстыми журналами с множеством закладок и загибов, возлежит полубоком на великолепном махровом полотенце, а перед ним - шахматная доска. Решает этюды, разбирает эндшпили, играет сам с собой, и ноль внимания на всё и всех вокруг. Такой вот самодостаточный, несколько желчноватый очкарик лет 55, довольно крупный и крепкий. Он как магнит притягивал мою любознательность, а я все не мог подкинуть ему для затравки хоть полсловечка. Удобный повод лежал буквально на поверхности.

- Извините, а дуэтом вы не играете? - выпалил я наконец...

Удивительное дело: как-то сразу (вроде бы заведомо) я нашел в незнакомце единомышленника, испытанного друга. Чуть ли не с места в карьер завел с ним речь о том, как органично устроена у нас жизнь: чего ни коснись, куда ни шагни - либо упрешься в органы, либо вляпаешься в них. За примером далеко ходить не надо. Я кивнул в ту сторону, где над дальней кромкой леса слегка выступало, в виде продольной дуги, гигантское строение, облицованное зеленым пластиком - под цвет окружающей среды.

- Видите ту подкову разогнутую? Лет пятнадцать назад ничего там не было, я шатался в здешних лесах где попало. Как-то раз двое наперерез: кто да что, предложили убираться подобру-поздорову. И вот - подкова. Ни секунды не сомневаюсь: все тот же «Щит и Меч»…

Незнакомец улыбнулся тускловато. Смахнул с доски оба войска и пошел к воде. Обернулся и буркнул:

- А что вы думаете о Бобби Фишере?

Ответа дожидаться не стал. Плавал с полчаса. Вернувшись, растерся своим шикарным полотенцем и представился мне. Полковник госбезопасности. Доктор физматнаук. Преподавал в высшей школе КГБ, теперь разругался с начальством, вынужден был уйти. И вообще - давно с ними со всеми в конфликте. Внутреннем...

Спустя несколько дней не только он обо мне, но и я о нем уже знал немало. Не слишком-то словоохотливый, он, тем не менее, подтвердил мою догадку насчет того монстра в глубине леса. (Сегодня-то уж ни для кого не секрет: это цитадель нашей службы внешней разведки.) Одну из очередных партий мой партнер завершил опять остаповским манером - смахнул фигуры и… повторил вопрос:

- Ну и как? Что вы думаете о Фишере?

А сам тотчас перелег на другой бок и уткнулся в дебри «Нового мира».

Лишь через неделю, если не две, он вернулся опять к рыболову-Фишеру и дал мне наконец понять: он касается этой темы неспроста.

Сухо, бесстрастно, туманно – стал излагать суть дела. Но сперва взял с меня слово: я должен забыть обо всем, что сейчас услышу. Забыть сразу, начисто и навсегда.

- Могу и клятву дать, - пошутил я.

- Здесь не до шуток, - нахмурился полковник. - Вы скоро убедитесь в этом.

И вот что я услышал.

Три месяца назад ему среди ночи позвонил один еврейчик по прозвищу Гений. Знакомы они уже больше двадцати лет, даже и подружились – на почве обоюдного пристрастия к шахматам. Судя по голосу в трубке, Гений был страшно взволнован, сам себя перебивал, заикался. Звонит из загородной больницы, любые выходы в свет и в эфир ему воспрещены, но вот добрая душа дозволила - ровно одну минуту, рядом стоит с секундомером в руке. Попал он туда не по своей воле, семья не знает, куда он подевался. Он умоляет подъехать к нему домой, сообщить жене, что он жив-здоров, а она уж успокоит его родителей. Звонить домой напрямую он не рискнул - телефон наверняка под контролем...

Полковник сознался мне: прошло уже сто дней, а он так и не исполнил просьбу Гения. Если семья узнает, где их родненький, вряд ли им удастся сдержать эмоции – кинутся сломя голову вызволять. Им ведь неведомо, к какой авантюре причастен этот одержимый. (Полковник назвал его более витиевато: одержимый рыцарь прогресса. И не пояснил мне, при чем тут рыцарство и прогресс и в чем состоит одержимость этого Гения.) Все его родичи могут сгинуть, ежели вверху узнают об утечке. А в первую очередь сгинет та добрая душа; не поздоровится и тому, кто сообщит близким. Ну а сам Гений - испарится мгновенно, вне всякой очереди...

- Как тут поступить? - полковник заглянул мне в глаза.

Разумеется, никакого совета ему я дать не мог. Я словно бы очутился на дне глубокого сухого колодца.

Полковник вынужден был высветить мне всю подноготную сюжета. Хотя и тут норовил топтаться вокруг да около. Как будто отчаянно трусил преступить некий порог.

Гений, как я уловил из полуоткровений полковника, с юных лет был одержим изобретательством, жаждой эпохальных научных открытий. Этот полоумный полуКулибин-полуЭйнштейн показал однажды полковнику (случилось это очень давно) свою бредовую диссертацию. И пропустил мимо ушей данный ему настоятельный наказ - изорвать всю эту муть на мелкие клочки и спустить в толчок, а главное: вытравить ее из еврейского своего котелка.

Не вняв здравому смыслу, Гений принялся обивать пороги научных заведений, академических и ведомственных - в основном военного и разведывательного профиля (уж как он до них добирался - на то он и Гений). Само собой, ему всюду давали от ворот поворот. А он становился все настырней. Причем завел обыкновение - о каждой своей вылазке отчитываться перед  некрестным отцом: так он стал величать бедолагу-полковника, коему пришлось избегать Гения, трепеща всеми фибрами души.

Вынужденные контакты с ним полковник обставлял уймой предосторожностей, подстраховок. И вдруг - тишина. Полгода, год, полтора - Гения как не бывало. Гора с плеч. Второе рождение. Но в один распрекрасный день Кулибштейн объявился вновь. И поведал эпопею затяжного своего отсутствия.

Оказывается: не найдя ни у кого ни малейшей поддержки, тем более признания, он надумал сотворить кое-что сногсшибательное, пошел ва-банк. Вкратце все это выглядело вот как. Когда дерзкий юнец Роберт Фишер с блеском завоевал высший шахматный титул, всухую разгромив на пути к трону Тайманова и Ларсена, почти всухую – Петросяна и, наконец, сломив сопротивление тогдашнего чемпиона Бориса Спасского, - Гения осенила амбициозная сверхъестественная идея. Он отправился куда надо и, добившись личного приема у очень (ну очень!) высоковластного лица, сказал, не без развязности: «Штаты ликуют, Бобби на коне. И вот вопрос: у вас, уважаемый, есть гарантии, что мы три года спустя вернем себе корону? Такие гарантии готов дать Я! Голову на отсечение...» Он представил в компетентную инстанцию не бумажный проект, не какую-то лабораторную модель, а сидящий у него в башке невероятный инструмент - Зомбигенератор-Кодификатор (ЗК). И выложил вполне конкретный план действий: политически насущный, стратегически перспективный и технологически беспроигрышный. Это было орудие персонального прицела, годное в случае успеха к серийному воспроизводству и широкому применению.

Суперэффективный и сверхэкономичный «ЗК» важно было опробовать на масштабной и самобытной фигуре мирового значения. К счастью (или на беду), доводы Гения и его дикое обаяние достали должностное лицо. Это был субъект вызывающе цепкого ума, явно не лишенный чувства юмора, что не преминул подчеркнуть Гений, рисуя полковнику историю своего триумфа. Гению (и через него - полковнику, а через полковника - мне) врезалась в память фраза должностного лица:

- Что ж, с божьей помощью начнем: Операция «Фи» и другие злоключения Жмурика.

Ноу-хау: аденоиды удалены задним числом

Из отрывочных высказываний полковника (к тому же, нарочито шифруемых им; да и Гений, видимо, не раскрыл ему все свои карты) трудно было вынести что-либо предметное об этой операции. О количестве участников, о методах, приемах и характере воздействия на объект. Было ли это воздействие контактным, или визуальным, или же заочно-дистанционным (все это по оси пространства); сплошным или дискретным (по оси времени)... Мне, со слов полковника, удалось постичь то, что Гений в этом деле самолично творил ключевую роль. Иначе и быть не могло. Пожалуй, он вообще был единственным - и автором, и исполнителем. Вполне вероятно и то, что ему даже не потребовалось выезжать за пределы СССР или хотя бы Москвы.

Между тем, обработка Фишера была тотальной, всепоглощающей, с использованием как прямо нацеленного, так и опосредованного облучения - через контактировавших с ним родных (упомянуты были сестра и мать), через компаньонов, через персонал бесчисленных отелей, через разовых приближенных (которых он неизменно и решительно отстранял, менял как перчатки). Активный контроль - управляющий и управляемый - был установлен, в частности, через тогдашнего президента ФИДЕ Флоренсио Кампоманеса. Ему позднее кто-то даст кличку Карпоманес, но в те годы он был, скорее, Фишероманес. Президент поддерживал с рыболовом бесперебойную связь, так что этот канал воздействия на объект оказался одним из самых интенсивных: и в личных контактах, довольно редких, и в устойчивых телефонных.

Разумеется, ни Кампоманес, ни кто-либо другой понятия не имели, что служат проводниками чьих-то умыслов, чьей-то воли. То же относится и к Карпову: его неафишируемые встречи с Фишером в Токио, в испанской Кордове, в Вашингтоне (как и третейские соприкосновения - с Кампоманесом и другими контактерами Фишера) были использованы по максимуму, но втёмную, то есть без посвящения советского маэстро в призрачно-колдовскую процедуру. Она, как выразился полковник, не должна быть легализована ни при каких, хотя бы и чрезвычайных, обстоятельствах.

Облучению подвергались и вещи - из личного обихода Бобби, детали его одежды, всякие прочие неодушевленные предметы (включая мебель), окружавшие чемпиона или просто имевшие к нему отношение, пусть весьма отдаленное.

Надо отдать должное Фишеру: он сразу почуял неладное. Тотчас защелкнул створки своей раковины и как бы совершил погружение в толщу мирового океана. Его пасли по всему свету - куда бы он ни занорился, какое бы имя себе ни брал и как бы ни изменял свою симпатичную вывеску. (Вставлю здесь реплику от себя. Будучи очень даже раним от любых вторжений в его Я, Фишер все же остался самим собой: независимой личностью с ярко выраженным и неукротимо крутым норовом. Словно преследуемая врагом субмарина, он пребывает все эти годы в автономном плавании, то перемещаясь ходом коня, то залегая на дно или же, наоборот, внезапно всплывая - пополнить запасы кислорода, провианта, впечатлений, а главное: утолить жажду. Жажду упоения клетчатым полем бело-черной магии - с ее чарующей дисгармонией... Каких только определений не давали и не дают шахматам! Спорт, искусство, наука... Роберт Фишер, как я понимаю, нашел в этой игре созвучную его духу музыку, а то и религию - с привкусом маргинального эго.)

Нашего Гения не смутили все эти виражи конгениального гроссмейстера. Предвидя их заранее, Кулибштейн начал Операцию «Фи» с того, что называется в шахматах тихим ходом: предпринял малозаметный, но решающий и трудновыполнимый маневр - экскурс в Бруклин. Не в сегодняшний, а в Бруклин тех лет (!), когда в одной из средних школ (средних во всех смыслах) там учился безвестный бледнолицый дылда. Никто из близких будущего чемпиона не придал особого значения тому, что подростку сделали вроде бы стандартную операцию - удалили аденоиды. И, конечно же, никому и в голову не могло прийти, что с сего момента рыболов оказался на крючке, сорваться с которого практически невозможно. Гений пояснил полковнику: если кто-то когда-либо задастся вопросом, удалось ли Бобби в конце концов уйти от преследования или, быть может, оно просто сошло на нет, - надо в ответ разве что улыбнуться да пожать плечом. Червоточина, внедренная в подоплеку его души, угнездилась так прочно и натурально, а некий алгоритм был так четко встроен ему в подкорку, что Бобби Фишер уже на автопилоте обречен преследовать сам себя, не нуждаясь в каких бы то ни было новых импульсах извне.

Тут полковник услышал от Гения припасенное на десерт горделивое признание. Главным средством червоточения, зерном проекта, движителем суперидеи были... шахматы! Раньше Фишер играл в шахматы, теперь шахматы сыграли в Фишера. По заверению Гения, шахматы могут сыграть в кого угодно, даже и в целые народы. И не только могут - они и в самом деле играют. Испокон веков. Именно в этом - суть и соль его открытия. Человечеству предстоит бросить шахматам вызов, переиграть их, подчинить силе разума и воле идеи. Вопрос встал ребром: быть или не быть? А цель данного конкретного опыта - катануть вроде как пробный шар. Есть и прикладная задача - чисто политическая: разобраться с этим сопливым янки с рыбьей фамилией - чтоб ни ему, ни другим из-за занавеса неповадно было. Тем паче что у нас уже на выданье свой вундеркинд из той же фамильной серии…

Так разглагольствовал тет-а-тет с полковником наивный самородок, верноподданный патриот-конъюнктурщик Кулибштейн.

Полковник - после всего услышанного - был охвачен паническим зудом отмежевания, отторжения. Ведь ему стало известно то, чего ни один смертный знать не должен, если ему жить хочется. Впрочем, Гений и сам испытывал теперь какую-то внешнюю блокаду и внутренний дискомфорт. Вскоре след его опять надолго простыл. На целое десятилетие. Вплоть до вышеупомянутого лихорадочного ночного звонка из подмосковной психушки. Полковник все это время жил надеждой, что их разлуку ничто уже не омрачит, не нарушит. Он и не пытался навести какие-либо справки о пропащей душе...

Какова была моя реакция на весь этот «полет над гнездом кукушки»?

Я не мог в тот момент не удивиться, не изумиться такой вот доверительности со стороны умнейшего и многоопытного человека. Доверительности по отношению ко мне, всего лишь случайному знакомцу. Причем это была доверительность, чреватая, не побоюсь громкого слова, гибельным риском. Мне бы насторожиться, усомниться, усмехнуться (хотя бы внутренне) и задаться вопросом: не театр ли все это? Не розыгрыш ли? Провокация? Западня? Быть может, все подстроено изначально: не только бредовая история со злосчастным Кулибштейном и его фантастическим «супероружием», но и само по себе регулярное присутствие «полковника» на излюбленном моем месте у пруда, да и весь завораживающий реквизит, все эти мизансцены – шикарное необъятное полотенце, шахматодром, высокоумная пресса, оппозиционный пафос насчет режима и органов…

Но вся беда в том, что мне было лестно! Лестно довериться такой доверительности. Если начистоту – я и сейчас, спустя столько лет, не могу вполне убедить себя, что та катавасия – не более чем антураж и блеф, заведомо сфабрикованный, разыгранный как по нотам.

Могу отчасти признать гипнотическую струю: либо прямиком ко мне от полковника, либо - сквозь него - от Гения (если он вообще не мыльный пузырь). Так или иначе, но психотронная версия вошла в меня почти как собственная догадка. Никакие другие трактовки самоотречения Фишера, его невообразимого отшельничества – не убеждают…

Как бы то ни было, гораздо острей отреагировал я на то, что закрутилось в дальнейшем - начиная буквально со следующего утра.

Страсти по Достоевскому

Полковник позвонил мне чуть свет (чтобы застать меня перед уходом на работу - в Институт лекарственных растений) и попросил дать ему прочесть мою 300-страничную рукопись, о которой я ему рассказал в одну из недавних наших встреч. Тема: Достоевский, его личность, его вера и неверие, его двойничество, ну и, само собой, еврейский вопрос. Книга была завершена еще в 79-м, до начала афганской эпопеи. Напечатать ее, как и следовало ожидать, не удалось. Хотя Валентина Филипповна Елисеева (журнал «Новый мир») пыталась как-то помочь.

Я в тот же день охотно вручил полковнику свой фолиант и был растроган, услышав от него уже через пару дней благоприятный отклик. И, самое важное: он сказал, что намерен подключить влиятельных людей - посодействовать публикации. На мой вопрос (это был разговор по телефону), нельзя ли назвать для примера хоть одно влиятельное лицо, полковник сделал паузу, затем прозвучало имя Филиппа Бобкова. (Тотчас в мозгу всплыл «Бобок» из фантазий Достоевского.) Полковник пояснил мне: это на Лубянке второе лицо. Я попытался возразить: вряд ли такое может Лубянке понравиться. Полковник настоял на своем, рукопись осталась у него.

Прошло с полмесяца, недели три, настала осень, купальный сезон миновал, я уж не бегал в Садки Знаменские, мы с полковником не встречались. Позвонил ему, напомнил о Достоевском. Ничего вразумительного он не сказал. Так повторялось несколько раз. Я попросил вернуть мне рукопись. Он назначил встречу у наших прудов и ненавязчиво повел меня полевой дорожкой к Бутовскому лесу. Разговор шел сперва о том о сем, вполне дружелюбно, но как только мы оказались в лесу, полковник не мудрствуя лукаво взял меня, что называется, за жабры. Вот уж когда действительно мне стало не до шуток.

Поскольку он явился на встречу совсем налегке, я, не дождавшись от него объяснений, вынужден был спросить: где же рукопись? Он вдруг изменился в лице, стал отвратителен, страшен. Заявил: не увидишь ее как своих ушей! После чего подверг меня допросу, запугиваниям, угрозе возмездия - за враждебную агитацию и сионистские происки. Мне уж взбрело: не собрался ли он меня укокошить? Может, и не один он здесь? (Хорошо еще, не знал я тогда, какая жуткая расстрельная слава сопряжена с этой Бутовской сторонкой!)

Полковник торжествующе сообщил: все мои речи, начиная с того «затравочного» вопроса насчет игры дуэтом, записаны на пленку. Записи профессиональные, на импортной технике - так что моя судьба у него в руках.

Главный пункт обвинения - Ленин. (В те годы, хотя в стране уже зашатались все основы, Ленин по-прежнему оставался неприкосновенной святыней.) Чекист кропотливо перечислил все мои кощунственные выпады и выкладки против Ильича. Ну, во-первых, я цинично рассказывал о том, как, учась много лет назад в техникуме и проходя там основополагающий труд вождя «Материализм и эмпириокритицизм», не ограничился учебником и конспектом занятий, а обратился к первоисточнику и был поражен злобным стилем этого трактата, нахрапистой, псевдонаучной и аморальной его «логикой», а также очевидным философским вакуумом. Именно с тех пор я вычеркнул себя из списка тех, кто себя под Лениным чистит, чтобы плыть в революцию дальше. Отсюда уже шла прямая дорога к тому, чтобы понять - кто стал первопричиной небывалой катастрофы, постигшей страну, расколовшей весь мир...

Кроме того, полковник припомнил мне, как я, вручая ему рукопись, обратил его внимание на секретную страницу, где Федор Михайлович (по свидетельству его сотрудницы В.В.Тимофеевой) прокричал в пророческом трансе: «Скоро конец всему, всем ихним прогрессам и болтовне!.. Антихрист-то уж родился... и идет!.. Идет к нам Антихрист! Идет! И конец миру близко - ближе, чем думают!» (Секрет здесь в том, что этот транс случился с Достоевским в редакции еженедельника “Гражданин”, который он редактировал в 1873-1874 годах: к тому времени как раз успел явиться на свет божий Володя Ульянов и уже пешком под стол ходил - прежде чем пойти другим путем.)

Второй пункт обвинения - мои насмешки над новоявленным «социализмом с человеческим лицом» и затеянными в этой связи ритуальными хороводами вокруг «человеческого фактора». Я поставил этой ориентации саркастический диагноз: гомосоциализм...

И, наконец, еще одна роковая по тем временам обвинительная статья - сионизм (разумеется, с бесчеловечным - уже не лицом, а личиной). Я продекламировал однажды полковнику свою поэму двадцатилетней давности под названием «Черта оседлости»; и, кроме того, в той же работе о Достоевском я-де слишком зацикленно теребил писателя-классика по еврейскому вопросу...

Мы шли лесом, я подставлял свою голову под все эти громы-молнии и тешил себя тем, что за несколько месяцев знакомства, поднося себя полковнику на блюдечке с голубой каемочкой, я умолчал еще об одной рукописи, хранящейся у меня в виде черновиков: «Об органистах (Ка-Гэ-Бе в моей судьбе)». Тешил себя, но и мурашки по спине гуляли: беспокоило одно наблюдение, которое раньше я пропускал мимо. Всякий раз как я звонил полковнику, он в начале разговора как-то не сразу врубался - отвечал невпопад, переспрашивал. До меня наконец дошло: в эти первые секунды он, вероятно, как раз и подключал свою импортную технику. Неужели и на травке возле воды он держал меня под своим снайперским прицелом?..

Мне в тот вечер никак не шлось домой. Мерещилось, будто там уже роются в моих бумагах, перевертывают всё вверх дном коллеги полковника – блюстители дум и душ. Но меня ждет больная мать. Нужно уберечь ее от таких сюрпризов. Я летел домой как на крыльях. Может, опережу непрошеных гостей?..

Что было дальше - не стоит на это тратить время и бумагу. Буду предельно краток. Через все мыслимые и немыслимые версии насчет метаморфозы, случившейся с полковником, я пришел к двум наиболее вероятным.

1. Вся история моего знакомства с этим человеком, включая его перипетии с Гением, - не что иное, как спецсценарий и спецразработка, хитроумная шахматная комбинация, и завершается она, естественно, матовой атакой. Кому и зачем это нужно - понятия не имею, но ведь в их играх это и не суть важно; на то он и призван, Щит и Меч: доводить любую идею и коллизию до абсурда...

2. Поделившись со мной табуированной информацией, полковник просто-напросто спохватился и, опасаясь, что я могу подвести его под монастырь, не нашел ничего лучшего, как затеять против меня осаду. Он как бы вывернул ситуацию наизнанку: изобразил дело таким образом, чтобы (как в первой версии) все эпизоды и нюансы нашего общения я счел единой чекистской акцией. То есть: весь наворот вокруг Гения - это якобы большая развесистая клюква, бутафория для отвода глаз. А мотив – не исключено, что органам требовалось затушевать некий, вовсе не липовый, замысел (назначение и масштабы таковых остаются, как правило, за семью печатями даже для самых высоких чинов).

Чем все это пахнет?

«Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?..»

В те кризисные дни и ночи я волей-неволей перебирал в памяти былые вехи, пересечения моей судьбы с лубянской клешней...

Как-то раз, в конце 50-х, за мной приехали в техникум, где я тогда учился. На Малой Лубянке был долгий разговор насчет моего памфлета «Золотая клетка» (Коля Ермаков, приятель, взял у меня эти три-четыре листка почитать, ну и...). Коснулись неласково моей пьесы «Живая радуга» (незадолго перед тем я передал ее Олегу Ефремову, а он показал Ролану Быкову, и тот, с моего согласия, взял ее в Питер: он был тогда главным режиссером тамошнего Ленкома, но приступить к репетициям этой пьесы не пришлось - его сняли с должности)...

Спустя пару лет, когда я работал в «Академкниге» и был вхож в такие серьезные учреждения, как Центральное Статуправление, Институт истории, археологии и этнографии, Университет дружбы народов, - мне вдруг в категорической форме предложили взять расчет...

В середине 60-х сложилось так, что я был стрелком охраны на подземных объектах Минтрансстроя СССР, то есть якшался с огнестрельным оружием; но тут чекисты ограничились выборочной слежкой да предупредили мое начальство - быть со мной начеку (о чем один из малых начальничков мне шепнул)...

А в 69-м пытались завалить защиту моей дипломной работы в МГУ. Декан М.Н.Зозуля ни с того ни с сего вызвался быть моим оппонентом и не оставил камня на камне от моего исследования по толстовскому «Холстомеру» - работы, которую Нина Владимировна Николаева, мой научный руководитель, считала отличной. Оппонент беззастенчиво прибег к недозволенным приемам самого черного критиканства - передергивал цитаты, извращал всё и вся. К счастью, я сразу понял: меня хотят вызвать на возмущенный отпор, на грубость, на вспышку гнева - чтобы вовсе снять с защиты. Я выстоял, очень коротко произнес ответное слово, и комиссия в итоге поставила мне хорошо)... Кстати, нелишне заметить: ничего личного у М.Н.Зозули против меня (например, антисемитского душка) не было. Незадолго до защиты диплома я сдавал ему экзамен по Украинской литературе и получил отлично, хотя особым блеском мой ответ не отличался…

Были и другие наезды, препоны, осложнения той же природы, тех же корней. Но какое отношение имеет все это к новому накату, к этой матовой атаке в середине 80-х, когда «прессинг по всему полю» явно стал ослабевать? Чего ожидать мне - под этим пакостным шантажом?..

Скажу одно: полковник не успел развить свою инициативу, не заматовал моего короля. Вместо того чтобы уйти в глухую защиту - я нанес, как говорят шахматисты, фланговый контрудар. Поехал на Кузнецкий мост и опустил в почтовый ящик официальной Приемной КГБ письмо, настаивая на том, чтобы призвать к порядку их кадрового сотрудника  Имярек. Он должен прекратить в отношении меня оголтелую травлю и вернуть мне рукопись. Каково же было мое изумление, когда ответом мне явилось не угрожающее молчание, не гневный окрик, не демагогия в защиту мундира. Мне просто позвонили из той конторы и вежливо, даже весело подтвердили: Имярек у них действительно числился, но теперь он в отставке, на пенсии, так что они не вправе ни приказывать ему, ни как-либо иначе повлиять. При этом посоветовали мне обратиться в районный (Брежневский) отдел КГБ - по месту проживания полковника. Там мне сообщили вскоре: полковник исчез с горизонта; по утверждению домашних - уехал в Киев, но надолго ли и куда именно, они не в курсе. Раза два-три я и сам звонил ему - женский голос неизменно отвечал: его нет в Москве, неизвестно когда вернется...

С тех пор прошли годы и годы, сменилась эпоха. Надеюсь, это достаточный срок давности, чтобы нарушить обет беспамятства и сделать полковничью легенду достоянием гласности.

P. S. Имя, отчество и фамилия полковника, фигурирующего в данном тексте, а также точный адрес его прописки на тот момент - все это зафиксировано в моем архиве. Добавочных сведений о его личности и судьбе (как до, так и после описанных событий) в моем распоряжении нет, как нет и маломальских подтверждений (либо опровержений) той легенды, в которую полковник меня посвятил. В казенных бумагохранилищах можно бы, вероятно, поживиться чем-то на сей счет. Время покажет...

Что же касается «Гения», «Кулибштейна» - если он существовал без кавычек и если здравствует сейчас, - смею надеяться: эта публикация не повредит ему, а возможно, и как-то поможет.

Москва,1996.