Владимир Гоммерштадт

ЗЛАТОШВЕИ
БЛАГОРОДНЫЙ
СОР

стихи

Москва 2006

* * *

Я прикармливал ангелов тихой молитвою.

Драгоценное существо

обнаружилось,

хлопнув весёлой калиткою,

поцелуем и возгласом:

- Эй, с Рождеством!

Лёгких крыльев движение -

как завороженный, сад глядел:

ангел -

вправдашный,

запорошенный -

прилетел.

Небеса, ваша милость застенчива

и...

смешна.

Ангел таял:

да, это - женщина,

да,

она!

Всех зовёт

(колокольное пение вширь плывёт)

баба снежная - церковь белая.

Снег идёт!

* * *

...Как хмурилось утро.

День сер, бесконечен.

Ещё беспробудней насупился вечер.

Ночь, чёрною тушею, трудно дышала.

Бесцветное утро опять выползало.

В избе, почерневшей, в четыре окошка,

старуха живёт да блудливая кошка -

чего ни оставишь под кружкой на блюде,

разнюхает, камушек скинет, добудет.

Всего удивительней, всюду здесь мыши,

но кошка не ловит, в упор их не слышит.

И бабка за ржавой идёт мышеловкой

к соседке Тамарке, беспутной воровке, -

доску надломила, с угла, у сарая

и в щель кочергою поленья таскает.

Смирялася бабка пред хитрою силой,

но щель каждый вечер с молитвой кропила.

И вот, у Тамарки проснулася совесть:

о ближнем подумать решилася - то есть,

на праздник Николы, с бутылкою водки

явилась и банкою пряной селёдки.

И бабка сказала:

- С таким угощеньем,

забудем о прошлом! Займёмся спасеньем.

С тех пор, каждый вечер, свечу зажигая, -

акафист Николе - с Тамаркой читают.

* * *

Мышь - тоже зверь. Хоть с виду серый, но по натуре шебутной.

Он по ночам, идя на дело, гремит посудой. За стеной

(в особенности под вагонкой) он нечто сложное творит:

архитектурный дар мышонку с младенческих ногтей привит.

Душа мыша так безобидна! Такую душу загубить,

да не одну... Весьма постыдно! Кота бы надо заводить.

Но кот, мерзавец, съест сметану и рыбку подавай ему,

маравкать будет непрестанно, чуть что ему не по уму.

Кусок не выклянчит последний - так просто-напросто сопрёт.

Мышь с ним в сравнении безвредней. И я вздохнул: <Ну, пусть живёт...>.

И вот живём. В семье мышиной мне уваженье и почёт,

за мною лучшая перина, а тапочки... давно не в счёт.

Да, были тапочки... но детям нужна подстилка. Для детей

всем жертвуют - и тем, и этим. Жизнь не прекрасней ли вещей!

Люблю смотреть, когда мышата резвятся мило на окне,

пищат, красавцы: <Папа, папа!> - и папа-мышь кивает мне.

Обычаи мышей усвоил (средь них - почётный гражданин).

Мы наш, мы новый мир построим. Чей будет лучше - поглядим!

* * *

Глядит из клетки мудрость обезьяны:

-- Что, ангел,

снова встал не с той ноги?

Достаточно ли глубоки карманы -

чтобы

суметь забыть

раздать долги?

-- Жуй свой банан, -

ответствую,

чуть сонно -

природы падшей чувствуя изъян -

ищу защиты истин,

обречённо,

вновь раскрываю книгу -

Божий план.

Косматая рука - хватает книгу - О, Господи! -

под зад её кладёт.

А мне кидает - манго, финик, фигу -

-- Ты любишь, ангел, фиговый компот?

-- Отдам долги, -

кричу,

приняв интригу.

Но, обезьяной - мой кредит закрыт.

Переложила - голову - на книгу

И, всё глубокомысленней, глядит.

* * *

<Плакала Саша:>.

Нет. Плакала Маша.

Взбучку

с получки

ей выдал папаша.

Ну а без брани какая же взбучка?

И обозвал как-то странно так...

Жучкой!

- Жучка так Жучка, - подумала Маша, -

лучше намного, чем имя <- Па-ра-ша!>

Даже и <- Ма-ша!>, пожалуй, не лучше.

И согласилась: пускай буду Жучкой.

В шутку:

- Тяф-тяф, - тихо-тихо сказала.

Что-то случилось вдруг:

Маши не стало.

Вздрогнул папаша: какая-то шавка

смотрит в глаза ему.

- Ты ещё гавкать! -

как закричит и, трезветь не желая,

так и не понял, что то дщерь родная.

Выгнал.

И дочка скулила под дверью,

не понимая, чему теперь верить!

- Если я Маша - к чему эти лапы?

Если я Жучка - чего бы мне плакать?

Двери подъезда скрипели, скрипели...

брякнули!

Надо глазам своим верить!

Это же мама! А мама нагнулась -

пялилась-пялилась - и улыбнулась:

- Глазки такие у доченьки нашей!

Что за красавица! Можно, поглажу?

Как же назвать тебя хочется - Машей...

- Мамочка, мама, меня ты узнала! -

взвизгнула и...

снова девочкой стала.

Мама уже удивляться устала:

- Как ты внезапно ко мне подбежала!

Папа - тот сразу же всё узаконил:

- Больше собак не держать в этом доме!

Маша молчит. Но одно твёрдо знает:

не отвечай - если кто обзывает!

Петя - недавно вот - Свете ответил.

Ну, так и где - эти Света и Петя?

Да в зоопарке! Соседние клетки.

А ведь хорошие были отметки.

* * *

Пушистой акварелькой

размахивает дождь.

Размытою аллейкой

домой не попадёшь.

Расчерчена в линейку

промокшая тетрадь -

ей так хотелось мельком

грозу нарисовать.

* * *

Окутанный прекрасным многословьем,

пленяющей игрой нечётких рифм,

ту книгу притулил у изголовья,

свой не решаясь чувствовать язык.

Так и уснул.

И сон был молчаливый.

Но утро разбудило:

- На, бери!

Вот - слово!

Записал.

И терпеливо

весь божий день

листаю

словари.

* * *

Ах, осень в комнату вошла...

Паркета охра под ногою

так неожиданно

нагою

тропой

нас

в рощу

привела.

О, эти жёлтые обои, внезапно ставшие листвою!

Скажу, нисколько не шутя:

их нашептали

мы с тобою,

покуда шли сквозь шум дождя.

* * *

Ласкает лунный вальс полуденную лень.

Кафешка. Мы с тобой. Куриный суп с лапшою.

Ты грезишь, смотришь вдаль - в прекрасный тихий день,

где мы сейчас парим над нашей суетою.

Улыбкой и мечтой легко вооружён,

любуюсь я тобой, рекой, речной косою.

Огромный рыбий зонт над нами водружён,

как символ, что с любой мы справимся грозою.

Конечно же - любовь, немножечко вина -

и чувствуешь себя литым, лихим ковбоем.

Но есть всему предел. Пуста моя казна.

И мы идём гулять. Прекрасен парк весною.

Всё - музыка любви. Возьми мотив любой.

И даже тень листвы целуется с травою.

Заезжий музыкант. С заезженной трубой.

Пригубленной взасос. Плывёт над головою.

* * *

Что городская весна - в две-три недели отмается.

Ты мне давно не нужна. Буду, наверное, каяться.

Но наступает сезон послеобеденной одури

с чёртовым дня колесом - сами к чертям его продали.

Помнишь ли тот ресторан, где мы с братвой куролесили?

Был я тогда слишком пьян - много чего мне навесили.

Помнишь больницу, где ты ангелом тихим являлася:

Эти сухие цветы - жалость внушают, пожалуй что.

Можно ли что возвратить. Чувство - небесное зодчество.

Мне бы себя позабыть. (Очень проблемное творчество).

ЧИТАЯ ПЕРЕПЛЁТЫ

- Евгений Онегин,

что делать?

- Кто виноват,

мать!

<Му-му,

отцы и дети>.

Вся королевская рать.

* * *

Я помню чудное мгновенье:

(Но поимейте снисхожденье:

Где гений чистой красоты?)

Ваш стих - агония мечты.

Прольются чувства рифм экстазом,

И мы друзьям иное скажем:

Увял восторга буйный цвет -

Углём малёванный портрет.

Вы тень мою не обрекли ли:

Любви в хрестоматийном стиле

Должна она теперь служить,

Чтоб в каждой школе проходили -

По мне - как надобно любить.

Благодарю Вас. Одолжили.

Могу лишь тем же отплатить.

Роман - ни сна, ни постоянства:

Героем модного романса

Пребудьте вечно, как и я.

Роман, романс - мы все друзья!

Есть в этом чьё-то снисхожденье -

Нам заменить любви мученье

Музыкой приснобытия.

ГОБЕЛЕН

Берег с волной закатной.

Туча уносит ненастье,

чувствуя деликатно:

дай им пространство для счастья!

Розовостью взор застя,

томно плывёт русалка...

(в вольный туман сладострастья,

если нужна ремарка).

Смотрит рыбак угрюмый

на поплавок недвижно.

В лодке - один. Ему бы

с ней - по пути. Обидно.

Ива над ним склонилась

в позе суицидальной.

Если бы обломилась,

кадр бы возник нормальный.

То есть трёх тел сближенье

в водах с небес наблюдалось

делом любви во спасенье --

сколько б грехов отпускалось!

Облачко золотое

ждёт всех так терпеливо...

Дело втройне всеблагое -

что же ты медлишь, ива?!

Статика -- злой изограф:

косность, неумолимость:

Где ты, кинематограф?!

Призри на них! Спаси нас!

* * *

стихах

любви

две

мысли

О, О,

как и как

мне мне

пло- хо -рошо

!!!

* * *

к л а с с н о,

связав

велегласно

согласные звуки

в мычание муки,

слезами надежды

омыть...

Что там моют?

Ну,

сердце,

наверное, -

что ещё ноет...

* * *

Над сумрачной чащей всё дышит

дымком роковым сигареты -

костёр поднимает всё выше

счастливой стоянки приметы.

Полнеба - прикрывшего чашей

пологость лесных очертаний -

выводит тропинками блажи

всполошенность юных созданий.

Шатается полувлюблённость

по лесу с гитарой в обнимку,

вверяя свою окрылённость

фривольности и фотоснимку.

И лето, облекшее в лепет

кузнечиков нежность желаний,

журчанием противоречит

игре громовых придыханий.

* * *

Серебристая мышь тишины

проскользнула сквозь щели ладони...

Догони, догони - не догонишь -

осязалось звоночками тьмы.

Заметалась в хрустальном бокале -

и опять - так всегда! - не поймали:

надо молча ловить,

ну а мы:

-- Надо сердцем ловить, -

подсказали.

* * *

Солёный вкус влюблённых губ,

взор, замутивший омут слова,

и нецелованный испуг:

О, грех адамова облома!

Огреха дамова.

Солома

и глины чавкающий звук.

Лепи,

лепи

нелепиц круг,

гончар и друг

всего живого!

Пребудет вечным

слово

<клёво!>,

что первым

утвердило

слух.

* * *

Умолкли все в благоговеньи -

с холма открылся новый вид:

лес, монастырь, бег светотени,

двух птиц заоблачный визит:

За всех - корова, возопив,

возносит глас благодаренья!

И кто-то шепчет в умиленьи:

-- Она поёт, а не мычит!

-- М-да, -

промычал я,

вне сомненья,

корова оперу творит,

а мы

статисты

в этой сцене:

Но вот поэт -

чей бледный вид,

чей холод самоуваженья,

внушает трепет -

вдаль глядит,

ласкает лиру:

Наважденье -

она испуганно бренчит!

Заатмосферные явленья:

суть коих,

знать не надлежит.

И муза сумрачно глядит -

какой пассаж для красоты -

пасёт её -

коровье пенье!

Мычи, Красавица, мычи -

ты чётко знаешь час доенья!

Хозяюшка с ведром спешит -

как будто гонится за тенью -

и вот - настигла.

Всё молчит.

* * *

Веранда. Созерцание. В окне -

автомобиль и божия коровка

в одном размере: сближены вчерне

игрою перспективы, в меру ловкой.

Уловка удалась: поверить рад

равновеликости всего живого.

В симфонии вселенской звукоряд

и я вставляю: выспренное слово.

Какой сверчок не верещит сейчас,

какая тварь молчит в разгаре лета?

Коровы благостно-ленивый глас -

нет тишине минутного просвета.

Но выше солнце, и оно глядит

так отрешённо, что на сердце пусто:

покажется, что Богом мир забыт,

и мир Его забыл. И это грустно.

Чей свет наполнит снова полотно

слияния природы и искусства?

Две бабочки танцуют за окном

и возвращают первозданность чувствам.

Счастливый сон пространства время ткёт...

Прицельный взор едва воспринимает,

как - нехотя - плывущий самолёт

бесплотным духам сети расставляет.

* * *

Златошвеи благородный сор -

в клеймах листьев новое крыльцо,

пол веранды, коврик, стул, вязанье.

Ритуал прощания с цветами...

В хризантемах окна все, на стол

флоксы осыпаются горстями,

астры - и в кувшине, и в стакане,

в плошках - маргаритки. В ликованьи

дача: обрела своё лицо!

Перед наступленьем холодов

хочется устроить бал цветов:

пусть проводят осень вместе с нами

георгины ярких колеров,

хороводы золотых шаров -

в преизбытке свет под образами!

Сад и дом меняются местами:

там - метёлки срезанных цветов.

здесь - незримых бабочек порханье.

СКАЗЪ О ДУБОВОЙ ВРЕДНОСТИ

Дубравы шумят в среднерусской земле -

о том,

что греховный мир тонет во зле.

Болота.

Дремучесть.

Дорога здесь шла,

да вон - на сто вёрст отошла...

Рыдающим басом запел Соловей-

разбойник о доле поганой своей:

как гнусно и грустно губить христиан.

Печальный удел басурман!

И, вторя ему, застонали дубы:

- Мы все пойдём на гробы!

Нет дерева краше для ваших затей,

губители добрых людей!

Но

- лес раздвигая -

грядет богатырь.

Разбойника ткнул - лопнул мыльный пузырь!

И пуще того причитали дубы:

- Какие, однако, пропали гробы!

Что ждёт нас - засолка, грибы:

Как было бы славно во влажной земле

дубеть да дубеть - тыщи лет!

И долго шумели они на ветру -

что, что ни случится -

то всё не к добру.

Я всё записал.

Не совру.

ПЕСЕНКА ПРО КОТА

И-КОТ-А - мой недуг телесный,

И больше не было забот.

Но в думах - вред! И КОТ - словесный -

за мною по пятам идёт.

Ни в КАТА-КОМБАХ отсидеться не смог.

Не спас КАТА-МАРАН.

И с КАТА-ВАСИЕЙ церковной

КОТА ввели в поющий храм.

Я понял: даже КАТА-ФАЛКОМ,

нет, не отделаюсь - он там.

А старость - ужас КАТА-РАКТЫ

в его касании к глазам!

А овцы? Страшные О-КОТЫ?

И вообще - весь этот С-КОТ,

с КОТ-ОРЫМ не было заботы,

а вот теперь - холодный пот!

Я стал бояться КОТ-ЛОВАНОВ,

расстался с милым КОТ-ЕЛКОМ,

в КОТ-ОМКАХ нищих на вокзалах -

везде - КОТ рос, как снежный ком.

А вездесущий КОТ откосы

уже почти всех строф изрыл:

всё - в предвкушеньи КАТА-СТРОФЫ,

в последнем напряженьи жил.

Средь слов ища своё спасенье,

нигде его не находя,

сам понял: да, самолеченье -

отнюдь не лучшая стезя.

И я подумал - кто мой ближний?

И сам себе ответил - КОТ!

Чтоб исцелиться в этой жизни,

я должен подлечить его.

Он вздрогнул - мысль уже пугала -

и как-то вяло загрустил,

зевнул - его душа линяла -

он чувствовал: я победил!

И взором, полным укоризны,

за медленным пером спешил,

пока я слово К А Т А - К Л И З М Ы

рукой целящей выводил.

* * *

Рассвет вставал на цыпочки

и - за оконцем потным -

вытягивал по ниточке

из занавески плотной.

Здесь сумрак домотканый

застенчиво ютится,

и в нём - такой желанный -

тончайший лучик-спица.

Пора вставать. Ленивый глаз

кота на печке дремлет.

Но сон кота вспорхнёт сейчас,

дух молока приемля.

* * *

Что за лес такой:

ни грибочка,

ни травиночки,

ни цветочка,

ни те - плёвого ручеёчка!

Хвоей застланное пространство,

благородное глин убранство.

* * *

Бледной сирени привязчивый цвет.

То ли закат:

Нет -

скорее - рассвет.

Путник -

что путнику надо? -

пути.

Стелим дорогу.

Иди, брат! Иди.

Тучу покруче

повесим над ним.

Ветер пусть дует.

Что будет -

глядим.

Путник согнулся.

Держись, брат! Держись.

Вот и пейзаж.

Назовём его -

Жизнь!

* * *

В потёмках

в Потьме

севший в поезд,

попутчик был жевать сноровист.

А мне хотелось говорить.

Но взгляд его остановить

способен

был

любого -

то есть

не то что бы смущалась совесть.

Нет - попросту хотелось жить.

Но --

закурили.

Успокоясь,

заговорил,

поведал повесть свою,

просил меня простить

его

за то,

что

зэка

горечь

решил

со мною

разделить.

Сходя,

кивнул мне на прощанье,

резной дал крестик -- с пожеланьем, чтоб не сошлись наши пути.

И,

раздвигая люд плечами,

в толпу -- как в жизнь --

собой,

вещами,

уже сейчас спеша врасти!

ГРАВЮРА

Чреда вразнобой наклонённых столбов.

Случайный прохожий, впейзаженный заживо

попутчиком бабочек-мотыльков,

в плаще, спешным ветром небрежно разглаженном,

легко мог за ангела даже сойти,

но слишком нелепая эта <болонья>...

Он тихо летит.

И мы тоже летим.

Какая-то местность. Россия? Япония?

В реальности разница явная есть

для тех, кто по белому свету слоняется.

Любитель гравюр знает, что предпочесть

но в праведность это едва ли вменяется.

* * *

Морось.

Ослепший асфальт.

Сельские фонари.

Осенью недоболевший,

лиственный

шлейф

земли.

Вбок отошла тропинка -

выпавшая из рук -

велосипед,

в обнимку

с другом своим,

идут.

Шины и ноги

рядом

свой оставляют след.

Утки взлетают -

с кряком,

переходящим в смех.

СИНИЙ СЛОН

:Под окошком в росе иван-чай.

На окошке - сухой зверобой.

Я доволен собой и судьбой:

слон индийский забрёл невзначай.

И сидим мы вдвоём со слоном,

подливая

крутой

кипяток...

Нет, не дам я тебе

огневой

зверобой.

Синий слон,

милый, странный зверок.

* * *

Пасут овец босые дети

И из копытца воду пьют.

Вокруг кузнечики снуют,

Малиновка звенит о лете.

Так солнцу лето предстоит,

Так щедро небо землю греет,

Так всё цветёт и зеленеет,

Что сердце пчёлкою парит.

Как слюдяной витраж крыла

В чуть выпуклых прожилках нежных

Ему идёт! Как безмятежно

Лазурь на ширь земли легла!

Белеет облако ли, храм.

Как отыскать к Нему дорогу -

Всегда неведомому Богу...

К каким идти поводырям?

А овцы, что холмом бредут,

Вот-вот сольются с облаками.

И дети машут им руками

(Мол, отпускаем) и поют.

И исчезают - в щебетаньи -

За старой яблоней, в раю.