Вот не знаю, кем работал дедушка по отцу. У нас стояла лакированная чёрная карета. На чёрном красивые узоры, золотом. Двуколка. Сани. Двор был большой, притоптанный, как будто специально. Это всё было во Спасе.

Дядя Егор это папы брат, но они не очень дружили, потому что Лиза дочка дяди Егора… И там все любили выпить, а мама это не любила. Но последнее время отец уже не пил тогда, все сидели пили, а он с нами, детьми, сидел чай пил.

Председатель колхоза просил двуколку. А отец не хотел продавать, он так отдал – за то, чтобы приносили еду: яйца, молоко и т.п.

А на карете мы в Ильинское ездили.

Тогда я и Толя там жили вдвоём, а отец с матерью приезжали только, перед войной. А когда началась война, смотрю у колодца столько народу собралась. Война началась, а я не понимала, что такое война, ну война какая-то началась. На следующий день отец приехал, но почему-то без баранок, он обычно приезжал, а на шее у него баранки висели. И говорит, нужно уезжать.

А моя двоюродная сестра, Зоя, дочка дяди Егора (у него были Лиза и Зоя).  Лиза жила где-то на севере, а в Москве жил только сын Генка, инвалид. А тогда в Ильинском тётя Клава (кажется), отца двоюродная сестра, кажется. По другой, более поздней, версии моей мамы тётя Клава - жена дяди Пети. По ещё более поздней версии, тётя Клава всё-таки осталась двоюродной сестрой моего дедушки, Ивана.

Но отец с ними не очень, но на Ильин день мы к ним ездили. У нас был праздник Спас. А деревня у нас называлась Спас-Помазкино: две деревни через речку: Спас и Помазкино.

А Ильинское километров 5-7 от нас. И Зоя (сестра Лизы) с Генкой и Юркой (дети Лизы) туда ездили. Отец за нами приехал, а за ними никто не приехал. Когда немцы занял Ильинское, у них были немцы, а в соседней деревне – финны. Немцы сделали штаб в их доме, а их выселили. Они жили в землянке. Юрка, Зоя и Генка-инвалид. Но немцы были очень хорошие: приносили еду и даже угощали шоколадом, потому что Генка – инвалид.

Но я мать больше боялась, чем отца. Отец всё нотации читал, а я думала, лучше бы он меня побил, чем нотации читать. Только один раз он меня побил ремнём, когда мы в казаки-разбойники играли, а я выскочила.

У нас в переулке извозчик всегда стоял, он жил там, за поликлиникой. Хороший дедушка был. Потом уже такси появились.

А я выскочила и прыгнула на идущий трамвай. И увидела, что отец идёт, но он ничего не крикнул. Может быть, если бы крикнул, я бы свалилась и под трамвай попала. Одну остановку проехала, потом домой пошла, а он у подъезда стоит и смотрит так на меня, глазищи такие. Потом говорит, идем домой, штаны снимай. И отлупил меня ремнём. А потом обнял, и говорит, ну, вот. А если бы ты под трамвай попала, и опять стал нотации читать.

Нас не били, а в угол ставили. Нас с Толей как-то в угол поставили. А мы собирались к Любе Илларионовой, Люба дочка тети Саши Илларионовой, с которой мать дружила очень. Тетя Саша двоюродная сестра мамы, а я с Любой троюродные сестры. Вот она у меня была на дне рождения, вот тут на диване сидела. Не помнишь? Она умерла недавно, мне её дочка звонила.

Люба с тетей Сашей где-то жили, не помню, а потом переехали на улицу Обухова. Мы туда собирались ехать.

А меня только поставят в угол, я сразу прощения просить начинаю. Мне говорят: тебя только поставили в угол, а ты уже сразу прощения просишь, ещё постой немного. Я постою, а потом опять: ну, мама, ну, папа, простите, я больше не буду. И я недолго стояла, меня потом отпускали. А Толя стоял до конца. И так и не попросил прощения. И мы уехали, а он остался стоять в углу. Мы вернулись, а он спит в углу.