Мужские звёзды

Чугунно заморожены
когда настанет время деревья станут высокими.
Идёт спортивный человек.
И женщина с коляскою идёт
по краю озера с водой заледенелой.
По берегу затянутому снегом.
Деревья тянутся и вбок назад уходят.
Идёт спортивный человек.
Тот берег. Одинокая скамейка.
И женщина с коляскою сидит.
И смотрит. Снег.
Взлетает дерево.
Дорожка. Поворот.
Скрипит на повороте снег.
Идёт спортивный человек.
И женщина идёт.
И тянется забор, и заплетают ветви воздух.
Собака чёрная. И рыжая собака.
И красный поводок.
И женщина под красным капюшоном.
Идёт спортивный человек.
Снег.
Там за забором плавают дома
и сталкиваются бортами.
Их паруса черны.
Деревьев скалы неприступны.
Две горсти снега.
Дорожка поднимается качаясь.
Горячая кора шершава.
Скамейка.
Урна.
Снег.
Спортивный человек подходит.
Подходит женщина.
И красный капюшон.
Собака. Две.
Скамеечный чугун промёрз.
Высокие деревья.
Небо где-то.
Звук.
Снег.
Смешно так раскрывают рты.

Морозный стол.
Две красные руки.
Огонь горит и согревает воздух.
И кружка чая. Возникают
невидимые жесты и улыбки.
Стул пустой.
Из окон с белыми узорами
вплывает свет, покачивая крыльями.
Морозный стол.
В стеклянной вазе ледяная роза.
Две красные руки.
И бутерброды с колбасой.
Динь-дон звенела ложечка.
Листок бумаги. Ручка. Текст.
Лимонный запах.
Треск поленьев.
С розы капает вода.
И вечность умирает, пробитая мгновеньем.
«Ещё колбаски?»
Остывает чай.
На пепельнице сигарета догорает.
Морозный стол.
Две красные руки.
Стул пустой.

Проснувшись ночью, продолжает
с зелёными людьми какой-то спор,
пытаясь их расставить гармонично
в трёхмерности зелёного тумана
на звукоряде времени и жеста.
Зелёных женщин голоса, объятия, глаза и лемнискаты.
Там сложные взаимопредикаты,
их нужно погранично разрешить.
Во тьме ночного города играют
какую-то мелодию светящиеся окна.
Долька мандарина.
Та женщина уходит в платье.
Та женщина сидит на стуле.
Та женщина протягивает руки.
Полсигареты.
Начало координат приходится искать на ощупь.
«Ощу-пия, Ощу-пия», – поют зелёные.
Непереводимая игра слов.
Они все уходят, не дождавшись.
Глоток чая.
Ложится снова спать, чтобы продолжить.
Но дальше только сон,
зелёный как трава под снегом.

«Кто с хорошим именем,
Пусть он ищет женского».
Атхарваведа, VIII, 6

Вода ищет женского:
омывает, растворяет, глотает.
Дерево ищет женского:
кора принимает отпечаток,
листья принимают дрожь.
Трава ищет женского:
стебли воруют линии,
цветы воруют запах.
Камни ищут женского:
отнимают форму гладкую,
делаются мягкими.
Облако ищет женского:
вдыхает дыхание уносит.
Небо холодно
с алчными зрачками
мужских звёзд.

«С неба корень протянут вниз».
Атхарваведа, II, 7

С неба корень протянут вниз,
звёзды питаются соком земли.
Вот почему они знают
судьбы Аит и Дит.
А раньше когда-то знали
судьбы мужчин и женщин,
только их больше нет.
Смотрят на небо Аит и Дит:
вздыхает Аит под Луной,
плачет Дит под Луной.
Чавкает корень,
звёзды довольны.
Ветер гонит по свежей земле
обрывок древнего металла.
Аит целует Дит.

Говорил Пифагор Пифагору:
– Я живее тебя в два раза,
потому что там только ты,
а здесь есть и я и зеркало.

–Ты умрёшь, и кости сгниют, –
говорил Пифагор Пифагору. –
А зеркало жить будет долго,
и я вместе с ним.

– А вот и нет! А вот и нет! –
говорил Пифагор Пифагору,
и зеркало камнем разбил. Вот так
убил Пифагор Пифагора,
и дальше пошёл по тропинке
вдоль берега тихой реки,
насвистывая весёлую
древнегреческую мелодию.

А воды реки успокоились,
и ожил в них Пифагор.
Хотел Пифагор Пифагору
крикнуть что-то обидное,
но он не крикнул, поскольку
стояла кругом тишина.

Если деревья
руки опустят с неба,
оно упадёт.

Шептала ночь: «А хули ты не спишь?»
Я отвечал: «Да что-то мне не спится».
Космически всё это осознав,
поэт строчил свои поганые вирши.
Я не люблю поэтов, я люблю поэтесс,
они гораздо мягче и нежнее.
Я, если руку положу поэтессе между ног,
сразу чувствую её поэтическое возбуждение.
Шептала ночь: «Иди ты нах»,
я отвечал: «Сама иди».
И звёзды вытирали плевки с лица,
и угасали.

Лети! О, лети!
Над огнями города
Тусклая Луна.

Сыпет мелкий снег
Ветер едва заметен
А смерть совсем не

Если мгновение остановить,
да вот прямо здесь в вагоне метро,
лет на сто,
а потом отпустить
выстрелом сжатой пружины,
то окажется, что вот здесь –
в вагоне метро –
едут одни скелеты,
роняя челюсти в пустоту.
Вот, собственно, и всё.

Февраль наступил
Мягкой и снежной лапой
И смотрит солнцем

В свете фонаря
Замерли пушистые
Лапы деревьев

Вовсе не летом
А в сердце снежной зимы
Белые ночи

Пора написать
Какое-нибудь хокку.
Да не пишется...

Хокку бывает
Как капля за шиворот -
Смешно и мокро

нос у Оли и ксива – липа, но она пила виски и “Lowson”

варианты:

cнос: у Оли ксива – липа, но она пила виски “Lowson’s

от себя: у Кати ксива - липа, но она пила виски так уябесто!

Ну как их читать?
Папирусы папирос
Электронные

Наконец погас
Фонарь в середине дня
День стал угасать

Книги на полках
Терпеливы как камни
На вершинах гор

Люди желают
Счастья всем и бесплатно
Но не им решать

У моей кошки
Глаза удивлённые
На мирозданье

Белеют камни
Еа склоне Арагаца.
Всё те же камни.

Сухие камни.
Рядом алые маки.
Солнечный ветер.

Солнечный ветер
Сушит сухие камни
Трепещущие.

Алые маки -
Только это и роднит
Армян и турок.

Как эта трава
Цепляться за склон горы
Вверх, и выше вверх.

Борются насмерть
Армения с Турцией
За мой мобильник.

Трава и камни
вечно спорят друг с другом:
Кто дольше живёт?

Вар.: В чём смысл бытия?

Люди долго-долго
собирали камни.
А потом ушли.
Камни ждут.

Запах московских домов выветрился давно.
Кто там рисует старые стены и крыши с чердачными окнами?
Кто там рисует в моей голове?
Кто там играет на пианино, за занавескою, там – у окна?
Кто там играет в моей голове?
Кто там танцует в школьном саду, где белые яблони белым цветут?
Кто там танцует?
Кто там уходит проходными дворами, скрываясь в тени и солнечных зайчиках?
Кто уходит?
Кто там живёт, пока я сплю на двенадцатом этаже, словно в небе лечу, словно облако древнее и нереальное?
Кто?

По Тарусе ходят тени мёртвых поэтов.
Заходят в дома и бормочут: «Простите, ошиблись адресом».
Экскурсоводам в такие ночи снятся чёрно-белые фотографии.
И только Ока всё так же несёт свои воды,
хотя вода никогда не бывает такой же.

У продавщицы маленькая грудь.
У покупательницы томные глаза.
Одна не может обмануть.
Другая покупает три банки пива.
Над городом прошла июльская гроза.
И сильный ливень.

Он был прохладен
Она была прохладна
И ветер тоже

На лавочке сидели серб и я,
И пили молча белую ракию.
И каждый думал: "Сербия
Немножечко похожа на Россию".

Над нами ветви поднимал орех
И успокаивал печали.
И дева - юная как первородный грех -
Задумчиво качалась на качели.

И вдруг запела piano-piano.
И лучик солнца заплясал.
И это всё художник пьяный
В картине маслом написал.

Суровый Сунь-цзы, полководец,
перечисляя пять качеств полководца,
вопреки традиции
ставил не на первое, а лишь на третье место
гуманность-жэнь.
А ведь мог бы спросить у Конфуция,
жили-то они в одно время.

Суровый Сунь-цзы, полководец,
родился в царстве Ци
и умер в царстве Ци.
А в промежутке
казнил двух главных наложниц
из гарема князя царства У,
чтобы продемонстрировать важность
подчинения приказам в армии.

Суровый Сунь-цзы, полководец,
писал трактат о воинском искусстве
и тем прославился в веках.
Другой же Сунь-цзы из того же рода,
но только математик,
спустя примерно триста лет
доказывал китайскую теорему об остатках,
но ею он прославился не очень.

Суровый Сунь-цзы, полководец,
командовал войсками в царстве У
и, одержав победу над царством Чу,
захватил его столицу – Великий Ин,
о которой двести лет спустя,
когда её захватило царство Цинь,
плакал первый поэт Цюй Юань,
перед тем как бросился в воды реки Мило.

Суровый Сунь-цзы, полководец,
тот, который захватывал Великий Ин,
столицу царства Чу,
никак не мог предвидеть,
что через сорок лет после того,
как в водах реки Мило
утонет первый поэт Цюй Юань,
тот, который написал «Плач о столице Ин»,
в царстве Чу в отставку выйдет и умрёт
министр и советник, философ Сюнь-цзы,
но другого рода,
который говорил, что от природы
зол человек,
ну прямо как позднейший немец Кант,
который умер за тридцать три года до того,
как родился некий Шикльгрубер.

Суровый Сунь-цзы, полководец,
который и так далее,
бывало говорил: «Как хорошо,
когда после купания
грудь овевает ветер,
взлетающий на холм,
где я стою,
и вдаль,
и думы».

Нужно ложиться спать,
потому что рано вставать,
а вставать надо на восходе солнца,
потому что позже  совсем не то,
а то, что и целый день,
лишь на восходе проходит тень,
будто рука по глазам,
где-то примерно на полчаса
стоит неописуемая краса,
надо бы её написать,
или хотя бы увидеть,
а напишется, что получится,
но, глядя на получившуюся фигню,
обязательно вспомнишь природы ню,
и своё собственное состояние,
которое на грани,
но только ужасной ранью,
такой ужасной,
ужасной,
невообразимо
и холодно,
и чудно.

Утром рано тумана нет,
это мне не нравится.
Лучше напишу портрет
липовской красавицы:
черноока, белобрыса,
кривобока,
а ещё охальница –
это людям нравицца.

Я, когда напьюся чаю,
непременно засыпаю.
А как выпью кофию
сразу филю софию.

Силов тонет, а Упадоксил ухмыляется
и показывает длинный бледный язык.

Ночь. Комары. Луна. Wi-Fi.
Очень после жары длинна дорога в Засыпай.

Надо мною только небо в звёздах,
а над краем земли – Луна-дура.
Во мне зреют какие-то гроздья
то ли мыслей, то ли чувств, то ли песней трубадура.

Летит-летит бабочка на свет.
Плывёт-плывёт Луна по небу.
Шумит-шумит вдали какая-то телега.
А может быть, это только сон тишины,
и никаких звуков нет,
а только свет,
и бабочка летящая.
И все прощены,
уходят, кутаясь в плащи,
и крылышки мохнатые.

Они на лавочке сидели.
В тумане белом солнце было бело.
Деревья неподвижно плыли,
каждым своим листочком
отчаянно не шевеля.
Сверкала белая роса.
Они поднялись и пошли по тропинке,
которая терялась
вдали, вдали, вдали.
Красное солнышко поднялось
на куриных лапках лучей.
И птица кричала: «Чей? Чей? Чей?»
Вздохнула паутинка,
запутавшаяся в волосах.
Таяла белая роса.
Они, которые ушли по тропинке,
растворились в картинке.

Он идёт, спотыкается,
и совсем не улыбается.
Он мог бы думать о чём-нибудь,
проникнуть в самую суть.
А он просто идёт, спотыкается.
А жизнь потихоньку кончается.

Я лирический герой,
У меня штаны с дырой.
Заштопаю до завтрева,
пойду зарежу автора.

Я трагический герой,
у меня штаны с дырой.
Не доживу до завтрева,
зарежьте кто-нидь автора.

Я комический герой,
у меня штаны с дырой.
Засуну туда автора,
пусть посидит до завтрева.

Я эпический герой,
у меня штаны с дырой.
Пойду поймаю автора,
пусть штопает до завтрева.

Фонарь за окном
Делает ночь. Без него
Просто темнота.

Владимир Владимирович, у меня к тебе вопросы.
Тут про тебя говорят всякое и поносят,
За то, что воспел революцию,
Сравнив с Божьим Даром поллюцию,
Как выражался Ленин, цитируя Фейербаха,
Когда третировал Авенариуса и Маха.
Ты революцию воспел,
А разочароваться не сумел, или не захотел,  или не успел,
Ты революцию воспел, агитируя, горланя, главаря.
А революция оказалась неправильной, и была зря.
Ещё ты не любил Бога,
называл его хитрым, и слишком много
любил какую-то Лилю, а надо было обратно.
Разговаривал с Лениным на белой стене, а это не рукопожатно.
Подрабатывал рекламой, не стыдясь,
Занимался пропагандой, это грязь.

Вот скажи мне, товарищ Маяковский,
На вопрос мой ответь философский:
Если жить в каком-то времени,
Нужно нести на себе его бремя?
Или нужно отбросить всё к чертям собачьим
И жить возвышенным и вечным с восторгом щенячьим.
Или с мировою скорбью и печалью
Уходить куда-то вдаль за далью.

Вообще-то я хотел спросить о слОве и словесной руде,
О вдохновении летучем и тягучем труде.
Кстати, радий, с которым ты сравниваешь слово,
Ужасно вреден – он радиоактивен как полоний.
Ты искал единое слово, высиживал его как наседка яйца,
Это похоже на единую черту кисти художника Ши Тао, китайца.
Это похоже на единую теорию поля Эйнштейна, скрипача.
Это похоже на идеальное преступление карманника, щипача.
Это похоже на поиски Единого Бога, который настолько хитёр,
Что он и поэт, и художник, и физик, и музыкант, и вор.

Твой стих дошёл до нас как тот
Помянутый тобой водопровод.
Но как и римские развалины
Классичен он и антикварен.

Поэт амбициозен, он желает быть – учителем и гуру,
Но перст судьбы торчит из пальцев мойр как та фигура.
Приходят новые поэты, иной породы
И сбрасывают в Лету с парохода.
Да если б в Лету и забвение,
А то вот вставят в рамочку стихотворение…
Ему там тесно, оно тоскует и рвётся на волю, кляня поэзию-мать.
Владимир Владимирович, ты ведь любил кричать.
А теперь ты сам как твой крикогубый Заратустра
Лежишь в гробу без крика и без чувства.
А по улицам городов
Ходят обломки твоих стихов.
Они орут, раздирая горло, на которое ты наступил.
Но никто не слышит. Двадцать первый век наступил.

Владимир Владимирович, не поворачивайся в гробу спиной:
Нынче твой полный тёзка правит страной.
Правда, страна уже не та, не твоего образца.
Ничего не скажу, ставлю какое-нибудь «ламцадрица-ца».
Но мы, Владимир Владимирович, не унываем и даже шутим:
От твоего имени пишут стихи «Разговор с товарищем Путиным».

Владимир Владимирович, но что нам делать с незнаемым и в него ездой?
С бабой капризной и её во лбу или где-то ещё горящей звездой?
Вот ты говоришь, пресволочнейшая штуковина… Да просто гадина.
И хрен её знает, зачем она дадена.
Но как без любви, что к бабе, что ко Вселенной,
Так без неё не прожить, будь она трижды тленной.
И я вот думаю: для продолжения рода поэзия важнее чрева и уда.
Владимир Владимирович, ты согласен? Ну, покуда.

Владимир Владимирович, ты уж меня прости
За то, что я фамильярничал с тобой на «ты».
Всё же, считая годы жизни, я старше тебя в два раза.
За сим прощаюсь, привет товарищу Маузеру.

ПОПКАВАЛЕРИИ

У ПОПА НОГИ КАК ИГО НА ПОПУ